Геннадий Аксенов - Вернадский

Вряд ли Паперный и Гавен могли уразуметь, о чем говорит академик Вернадский, но они, конечно, уловили, что он не сторонник советской власти и ее политики. В отношении его и других нелояльных профессоров принято решение: отправить в распоряжение наркома просвещения Луначарского. Пусть решают там, в Москве, их судьбу.

Пока же он живет в доме Эйнема, но не ждет пассивно решения своей участи. Как только начали налаживаться связи, он пишет в Киев, спрашивая Крымского о судьбе своих рукописей, а также в Петроград Ольденбургу и Ферсману. Последнего просит прислать для преподавания минералогии все, что можно, в том числе приборы. Из письма видно, какие обширные планы у него в отношении КЕПС Крыма, сколько готовится публикаций. Но, как показала вскоре жизнь, то был последний всплеск активности, задавленный окончательно и бесповоротно (письмо помечено 18 января 24).

Ждут поезда, чтобы отправить ученых в Москву, но академия предпринимает самостоятельные шаги, чтобы вызволить своих членов из Крыма — Вернадского и директора Никитского ботанического сада В. И. Палладина. Здесь же оказалась семья сына Ольденбурга, другие профессора. Охранную грамоту подписал нарком здравоохранения Н. А. Семашко (бывший студент Московского университета) с предписанием принять все меры к отправке академиков и членов их семей и оказать им всяческое содействие.

Наконец из Севастополя приходит санитарный поезд, к которому цепляют «профессорский вагон». Теперь ждут отправления. В день отъезда Вернадский записывает в дневнике:

«22 февраля 1921 г. Воронцовская ул., д. Эйнем, Симферополь. Не писал [долго] и [как будто прошла] целая вечность. Собираюсь уезжать. Бесконечное количество впечатлений и настроений. Может быть, дорогой постараюсь придать им форму, которая позволит разобраться в происходящем.

Хочется — и надо — подвести итоги. Пережил развал жизни, разрушение, неудачные и довольно малоосмысленные попытки творчества, зерна и нити больших идей, которые закрыты поднявшейся грязной пеной и мутью.

Огромное количество преступлений, крови, мучений, мелких и крупных страданий — непрощаемых совершавшим — подлостей и гадостей из-за страха, перепуга, слухов и слухов без конца. Люди живут в кошмарной обстановке и в психозе. Страх охватывает не только гонимых и побежденных — но что самое удивительное, гонителей и победителей. Жизнь вошла в такие странные рамки, что в обыденном ее проявлении — кроме трафаретных газетных статей, официальных “митинговых” и то без свободы (т. е. потерявших характер митинга) выступлений — исчезла совершенно идеология комунизма и большевизма» 25. Конечно, если бы не отвлекала и не утешала собственная творческая работа, наблюдать «революционное творчество» было бы совершенно невыносимо. Никакого строительства нового социального строя он не видит. Большевики ведут себя как завоеватели в покоренной, притом абсолютно чуждой им стране, примерно как турки в Византии.

Между тем как из Питера в ноябре 1917 года, как из Киева в июле и декабре 1919 года, так и сейчас он спасался в очередной раз от большевиков очень вовремя. Через месяц в Крыму воцарился ад. Приехавший из Центра Пятаков сменил довольно еще либерального Гавена («бескровника», как определял его Вернадский). Пятаков имел особое задание. В короткое время бывших добровольцев, среди которых особенно много было молодежи (и студентов в том числе), заставили зарегистрироваться и в одну ночь по всему полуострову вывезли из городов и расстреляли. Вернадский вспоминает о страшном даже по большевистским меркам терроре. Было сразу уничтожено около тридцати тысяч человек. Террор развернулся в отношении всех, кто сотрудничал с правительством Юга России.

Весной в бывшем благодатном краю начался страшный голод. События весны 1921 года ярко описаны Максимилианом Волошиным и Анастасией Цветаевой, чуть не погибшей тогда в Крыму.

Московская охранная грамота избавляла ученых от опеки местных властей и требовала не конвоировать их, а охранять и снабжать. К вагону приставили тов. Табашникова — с означенной целью.

Наконец санитарный поезд сформирован, заполнен ранеными бойцами-красноармейцами. 23 февраля он тронулся на север. Сегодня от Симферополя до Москвы поезд идет 25–26 часов. Санитарный поезд добирался полмесяца. И путь его был поистине крестным. Не только потому, что в вагонах страдали и умирали раненые люди, но и по дорожным впечатлениям.

Казалось, наступил последний предел. Еще год назад, повстречав жену и дочь в Лозовой, среди обезумевших в панике людей, Вернадский не представлял, что разрушения могут быть еще более обширными. Перед ним дымились руины полностью разграбленной местности. В особенности жуткое впечатление производили железная дорога и застывшие города.

Поезд, конечно, больше стоит, чем идет. Нет ничего: паровозов, воды, дров. Разобраны пути, поломано все оборудование. Начальник поезда добывает все с боем, чуть ли не силой оружия. До Лозовой добирались неделю. Увиденное вызывает тяжелые сомнения в возможности наладить здесь снова культурную работу. Теперь ученый узнает, что переживали люди по ту сторону фронта. Записывает: «Чрезвычайно характерны изменения настроения после победы большевиков. В начале в обществе было странное чувство, стихийное, что все-таки это русская власть и начинается объединение России, прекращение междоусобной, братской войны. Это все исчезло довольно быстро. Террор, облавы, убийства, грабежи, бестактность евреев, выдвинувшихся на первые места, и полное, грубое пренебрежение к творческой личности быстро изменили настроение» 1. У самого Табашникова, везшего кое-какие припасы или подарки, всё забрали заградительные отрады.

На станции Панютино 28 февраля Вернадский продолжает размышлять: «Не знаю, сделал ли ошибку, оставшись? С одной стороны, чувство России, нежелание расстаться с Ниночкой, некоторый страх перед новым путем, перед овладением [английским] языком — тогда на меня повлияли. Хотя я сознавал возможность прихода большевиков. И сейчас много мечтаний и предположений. Может быть, явится соблазн большой организационной работы по высшей научной работе и по народному образованию в России? Но сейчас опять старые мысли об Институте живого вещества на берегу океана в Америке. И очень вероятно, что это будет. А может быть, начало удастся положить здесь сейчас?» 2

Доплелись до города благословенного детства, города Андрея Краснова — Харькова.