Пирмин Майер - Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме

Сомнительность источника, выставляющего Гогенгейма сторонником ведовских гонений, не подрывает достоверность того факта, что автор твердо верил в реальность ведовства. Об этом недвусмысленно говорится на страницах многих его работ, особенно в «Великой астрономии» и сочинении «О метеорах», где эта проблема рассматривается в связи с предполагаемым участием ведьм в порче погоды. В подлинных текстах Парацельса костры не упоминаются в числе возможных средств защиты от колдовства. По мнению автора, самыми эффективными оберегами являются магниты и кораллы (II, 45). Восприятие колдовства как неотъемлемой части повседневной жизни и веру в существование ведьм, свойственные Гогенгейму, нужно рассматривать в общем контексте его творчества. В этой связи нельзя не вспомнить его одобрительные отзывы о нимфах, сопоставимые с оценками этих мифических существ Лютером и прочими реформаторами, которые опасались назвать нимф дьявольским отродьем. [214] В целом положительные высказывания Гогенгейма о женщинах перевешивают его негативные отзывы о них.

Заключение к книге «Парамирум» представляет собой одно из немногих полемических мест в творчестве Гогенгейма. Автор говорит о том, что Бог создал врачей и лекарства из земли. Однако, по его мнению, это положение не распространяется на треклятых представителей схоластической медицины. «Вас, – пишет Гогенгейм, – создали Лейпциг, Тюбинген, Вена, Ингольштадт… так что на вкус вы не холодны и не горячи» (IX, 229). Осознавал ли автор, что его слова могли быть восприняты как пощечина бывшему ректору Венского университета, к которому он обращался в посвящении к книге? Можно предположить, что четвертая книга о матрице не предназначалась для Вадиана. Возможно, она была написана по прошествии какого-то времени после того, как первые три части сочинения остались незамеченными городским врачом. В последних строчках книги автор проводит любопытное сравнение научных текстов с музыкальными инструментами и геометрическими фигурами: «Если бы сочинения были подобны флейтам, то лишь высокопрофессиональный органист смог бы сыграть мне на них чарующую мелодию! Их можно сравнить с работой геометров. Последние придумывают различные круги и инструменты, которые после этого начинают жить собственной жизнью. Вместе со своими инструментами геометры мысленно отрываются от земли и пускаются в полет! Деревянные лошади красивы на вид и мало чем отличаются от настоящих. Однако, когда дело доходит до скачек, обман обнаруживается» (IX, 229/230).

Путешественник, задержавшийся на время в Санкт-Галлене, подарил городу и вместе с тем всему миру уникальную книгу о женщинах. Она написана в напоминание «мужчинам о том, сколь высоко их происхождение» (IX, 183), и показывает ученым всего света величие сократического, парацельсовского и кантовского смирения. В основе последнего лежит элементарное незнание: «никто не знает того, что представляет собой человек на самом деле» (IX, 184). Поэтому и мы не можем похвастаться знанием сущности женщины.

Для каждого столетия характерен особый, свойственный только ему вид безумия, который несет в себе сильный отпечаток эпохи. Регулярно появляются проблемы, которые ставят человека на грань помешательства. Положение усугубляется тем, что отнюдь не каждое поколение людей дает психиатра, которому под силу справиться с безумием своих современников. К примеру, таким психиатром был Зигмунд Фрейд, теория которого отвечала психологическим потребностям закомплексованных бюргеров предвоенной эпохи. Более чем за 100 лет до Фрейда в Германии жил другой психотерапевт, Франц Антон Месмер (1734–1815). Будучи последователем Парацельса, он стяжал сомнительную славу шарлатана, хотя точность его диагнозов и назначаемое лечение свидетельствуют о нем как о прогрессивном специалисте эпохи рококо. Гипнотизер и виртуоз стеклянной гармоники, он справедливо может считаться Моцартом среди психиатров. Не зря великий композитор посвятил ему прелестную вещицу «Бастьен и Бастьенна». Наиболее подходящим врачевателем психических ран общества реформационной эпохи был Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм.

Если основными причинами сумасшествия современных людей чаще всего являются идеологические химеры или склонность к самоутверждению в форме патологического нарциссизма, то в Средние века и даже в раннее Новое время люди сходили с ума по религиозным мотивам, или, говоря словами Гогенгейма, «вследствие злоупотребления силами, заключенными в нашей вере» (IX, 265). Так, сумасшествие той эпохи выражалось, в частности, в неистовой жажде крови ближнего. «Убей, повесь, зарежь, утопи» (II, 3, 174) – выкрикивая эти и другие слова, католики и протестанты ополчались друг на друга и ставили противоположную партию вне закона. На этом фоне не менее патологичным выглядели тенденции к мазохизму и самоуничижению. Для людей, страдавших этой формой помешательства, жизненной формулой был девиз святого Лаврентия: «Переверни меня, чтобы другая сторона так же хорошо обжарилась!» (IX, 283).

Этому виду религиозного фанатизма были особенно подвержены анабаптисты (IX, 281), которые, находясь в экстатическом состоянии, с воодушевлением шли на костер. Такая страсть к мученичеству, по мнению Гогенегейма, относилась к особому роду болезненных фантазий, которые, затрагивая душу, негативным образом отражаются на состоянии тела. Они не имеют ничего общего с тем типом мученичества, которое критики оценивают как пограничное состояние человеческого существования и которое, с точки зрения Гогенгейма, испытывало на себе влияние божественного вмешательства: «тот, кто способен погибнуть за свои слова, облечен благодатью Святого Духа и умирает блаженным» (IX, 281). Настоящие мученики не охвачены страстным желанием смерти и твердо осознают, что основной задачей христианина являются дела милосердия. Они заботятся о больных, подают утешение страждущим, погребают мертвых, дают прибежище странникам, готовы накормить голодного и подать стакан воды жаждущему. По мнению Гогенгейма, преимущество врача перед прочими людьми состоит в том, что милосердные поступки являются одновременно и его жизненным призванием, и профессиональными обязанностями. Вместе с тем, он сознавал, что публикация его теологических сочинений может вызвать агрессию со стороны идейных оппонентов и поставить под угрозу возможность дальнейших занятий медициной. В этой связи он писал: «Я держу свой рот на замке, чтобы дождь и град не побили урожай на моем поле» (II, 3, 171).