Булач Гаджиев - Дочери Дагестана

Выпивоха давал обещания, которым позавидовал бы любой кандидат в президенты. Лучше вести жизнь лесного отшельника, чем показываться в непотребном виде учащимся.

– Накажите как следует! – советовали ей коллеги.

– Этот тот случай, когда вожжами не поможешь! – отвечала она.

Тот сам развязал узел. Пришел к ней и попросил: «Стыдно мне показываться вам на глаза, а бросить пить не могу. Увольняйте!» Они молча разошлись.

Учащиеся считали ее своей мамой. С горем или радостью – все к ней. Как воспитатель, она представляла собой совершенство. Главное оружие – слово, добро, пример. Никто ни разу не видел ее вялой. Энергичная, всегда подтянутая на работе, а ведь иногда шла к учащимся больною, после бессонной ночи. В таких случаях при разговоре с собеседниками лицо свое старалась держать в тени: пусть никто не догадывается о ее состоянии. В радость – пожалуйста, чтобы и другим хорошо было…

Заслуженная учительница школ РСФСР и ДАССР, кавалер ордена «Знак Почета», Елизавета Саввична Балковая вне Дагестана не представляла свою жизнь. Здесь она вступила в партию и была бессменным депутатом многих созывов Буйнакского горсовета депутатов трудящихся. Здесь же она вышла замуж за дагестанца, учителя математики Имамутдина Ахмедханова, вырастила троих детей, один из которых известный в республике журналист Далгат Ахмедханов, главный редактор популярного дагестанского еженедельника «Новое дело», а затем журнала «Дагестан».

По моей настойчивой просьбе Далгат Имамутдинович согласился поделиться воспоминаниями о своей матери – Елизавете Саввичне.

«Самое первое впечатление, связанное с мамой, которое сохранилось до сих пор в моей памяти, – ощущение всеохватного, пронизывающего все поры моего маленького детского тела блаженства, когда я рано утром, проснувшись, неожиданно заставал маму еще не вставшей, чтобы идти на работу. Тогда я мигом выскакивал из своей кровати и перебирался к ней, чтобы, обняв ее, прильнуть к ее теплому и ласковому плечу. Мне было тогда, я думаю, три, может, четыре года, не больше. И испытал я это счастье не более двух или трех раз. Это я знаю тоже точно. Потому что застать маму утром в постели практически было невозможно, и те два-три случая, оставшиеся в памяти, наверняка приходились на воскресные дни. Кроме того, подобные «нежности» в нашем доме, в общем-то, не культивировались: мама была сторонницей строгого воспитания, отношений простых, сердечных, но требовательных, без телячьих восторгов. А потом началась война, и суровое время внесло в семейный быт свой жесткий ритм.

Относительно сносно пережить военные годы нам помог огород. На учительскую зарплату родителей при тех ценах и при том, что, кроме нас, трех детей, и бабушки, в семье время от времени постоянно проживал кто-либо из родственников, существовать было бы невозможно. Слава богу, учителям, как и всем другим служащим, сразу же раздали за городом земельные участки.

Почему-то каждый год наш огород оказывался в новом месте: то на «чуманаке» – в лесу, надо было долго идти по речке, но земля там, помню, была лучше, чем где-либо, то рядом с Герей-авлаком, где потом был полигон для стрельбищ у военного гарнизона, то почти рядом с Халимбекаулом. Сажали в основном кукурузу, которая и являлась нашей постоянной пищей в двух неизменных блюдах: мамалыге и халпаме, приготовленных из кукурузной муки. Всю осень, зиму и весну весь Буйнакск питался кукурузой. Время от времени, помнится, я поднимал по этому поводу возмущенный голос, но голод, как известно, не тетка.

Д. И. Ахмедханов

Мама, будучи с детства знакома с крестьянским трудом, работала на огороде с удовольствием. Она знала все тонкости, и нам не приходилось выяснять, что и как нужно делать. И у нас всегда был хороший урожай и картошки, и кукурузы, и фасоли – ее мы тоже сажали, называя ее почему-то «лобио».

Если говорить о маминой биографии, надо, наверное, заметить, что в годы войны она год или два, подчиняясь партийной дисциплине, проработала секретарем (то ли вторым, то ли третьим, не знаю) Буйнакского горкома партии, членом которого была с 1940 года. Но ужасно не хотела работать в горкоме – помню эти домашние разговоры, не по идейным соображениям, конечно, просто ей вообще не по душе была всякая чиновничья деятельность. Я убежден, что мама была прирожденным педагогом, это была ее профессия от бога. Она очень любила свою работу, ценила ее и отдавалась ей полностью. Поэтому, когда вскоре представилась возможность вернуться в педучилище, она настояла на этом.

Где-то в конце 40-х, по-моему, годов ее настоятельно звали работать в Махачкалу то ли министром, то ли замминистра образования, обещали квартиру. Мы много лет ютились вшестером, а то и всемером в маленькой двухкомнатной квартире, разумеется, без всяких удобств. Одна комната зимой была настоящим холодильником – в ней можно было только ночевать. Но мама переезжать отказалась.

Помню, с каким жаром мы все ее уговаривали: и отец, и я, и сестры, и бабушка. Ни в какую. Наверное, у каждого из нас был свой резон. Я, например, стремился к «столичной» жизни, к морю, и вообще… Но ни более высокий заработок, ни новое служебное положение, ни даже получение квартиры, и вообще более благоустроенное жилье не смогли маму соблазнить. Все это, вместе взятое, перевесила простая вещь: возможность заниматься любимой работой, вести уроки. Такой, казалось бы, по тогдашним да, пожалуй, еще и по сегодняшним меркам пустяк. Я искренне негодовал тогда. Мне и сейчас кажется, что ради ожидаемых шикарных перемен можно было бы это неудобство временно перетерпеть. Но то – я (однажды я пошел на такой компромисс), а мама была куда более цельным человеком.

У нее был очень твердый характер, очень. И железная воля. Ее поведение диктовалось жесточайшей самодисциплиной. Не по-женски аналитичный ум выдавал решения, в справедливости и прозорливости которых можно было не сомневаться.

Самоуверенность граничила с упрямством. Но что делать, если ее понимание на несколько ходов вперед происходящего вокруг всегда затем подтверждалось. Это вовсе не сыновья лесть. Так было на самом деле, и все окружающие отдавали ей пальму первенства, признавая за ней право выносить вердикт по наиболее сложным вопросам и молчаливо подчиняясь ему. Много лет подряд она входила в состав бюро горкома партии, и к ее мнению неизменно прислушивались все сменявшие друг друга за эти годы руководители города.

Все так, но у нас в семье безоглядная мамина приверженность работе и общественным делам время от времени рождала бурные дискуссии. Мы на самом деле почти ее не видели. Шесть дней в неделю она уходила из дому в половине восьмого утра и приходила к восьми-девяти вечера, иногда (очень редко) забегая на обед. Редкое воскресенье проходило без того, чтобы полдня она не провела то в училище, то в общежитии, где без конца что-то происходило, то в горкоме, то еще на каких-то городских мероприятиях. И каким-то образом она еще успевала вести домашнее хозяйство. Правда, бабушка, пока была жива, ей в этом помогала. Отец, человек по характеру очень мягкий и добрый, иногда не выдерживал и говорил, что пора отказаться от директорства, от горкомовских забот, лучше больше отдавать времени семье. Но мама, видимо, не могла иначе, и они снова находили общий язык. Так происходило, как я подозреваю, потому, что они очень любили друг друга.