Василий Соколов - Избавление

Фон Киллингер взъярился. Отбросив всякий дипломатический этикет, он рванулся вперед, готовый, кажется, задушить короля. Германский посол ударил кулаком по столу, угрожая, что немецкие войска потопят страну в крови, и ушел, хлопнув дверью.

Переполох во дворце нарастал.

Между тем пламя восстания в городе разгорелось. Площади и улицы сотрясали грохот бомб, взрывы снарядов, захлебистый стук автоматных очередей...

Бурлящий Бухарест. Клокочущий Бухарест.

Немецкие бронированные части пытаются пробиться к центру города. Немцы обстреливают город из тяжелых орудий. Немецкие самолеты с черными крестами на подбрюшье - когда-то эти кресты ласкали глаз и румынского солдата - бомбят Бухарест, бомбят нещадно, варварски. Это вчерашние-то союзники и друзья!.. Какие же они друзья - тылхари!*

_______________

* Т ы л х а р и - разбойники (рум.).

На пути немецких солдат и бронированных машин баррикады - из камня, мешков с песком, из бревен и металла - растут и растут.

Немецким солдатам-оккупантам тесно. Их лихорадит до смертного ужаса. Из подворотен и с балконов на их головы летят гранаты, из окон полосуют струи пуль, гремят прицельные винтовочные выстрелы.

Там и тут слышатся стоны умирающих. Бывшие свои - румынские солдаты нещадно бьют теперь чужих немецких солдат. Такого оборота дела ни немцы, ни румыны не могли и вообразить.

Напор озлобленных германских солдат с помутневшими от бессилия глазами не ослабевает. Лезут остервенело и в ярости отчаяния не щадят ни зеленых кварталов Бухареста, ни красивых домов, ни его жителей... Все должно быть сметено, залито кровью - таков приказ Гитлера, а приказам немецкий солдат послушен больше, чем голосу матери и разума.

Баррикады сражаются.

Умирает на залитой солнцем площади пришедший сюда прямо от станка в замасленной блузе румынский рабочий. Рядом с ним умирает рано поседевший коммунист, вышедший из сигуранцы. На его полосатой одежде так и остался тюремный знак и цифра, заменявшая ему имя. И было страшно товарищам, ставшим на их место, глядеть и думать, что и коммунист и рабочий, лежащие рядом, уже никогда не поднимутся и не обнимут своих недолюбленных жен и осиротевших детей.

Восстание длится день и ночь. День и ночь.

- Какое сегодня число? - спрашивал черноволосый, в обгорелой кацавейке юноша.

- В бою время не считают, - отвечал бровастый румынский солдат в зеленой длиннополой шинели.

Восстание стихало, как уставший выметать из своей утробы расплавленную лаву вулкан. Кругом лежал только пепел. Гарью войны шибало в ноздри, ею были пропитаны улицы, листья деревьев и стены домов.

Утром 28 августа радио Бухареста передало сообщение румынского верховного командования о том, что в столице сопротивление гитлеровских войск прекратилось и установилось спокойствие.

Ждет не дождется маршал Антонеску, когда его вызволят. Видимо, румынский золотник для Гитлера был не особенно дорог. Все эти дни Антонеску находился на окраине Бухареста; в районе Ватра Луминоасэ, в небольшом двухэтажном домике, бывшей конспиративной квартире Центрального Комитета коммунистической партии Румынии. Вместе с ним из королевского дворца привезли сюда и его сообщников-министров. Теперь все они, разумеется, считались бывшими. Арест есть арест. Упрятав их в потайное место, коммунисты исключали возможность побега диктатора и его подручных.

Антонеску поместили на верхнем этаже, остальных - на нижнем. Советские журналисты, прибывшие сюда 31 августа взять интервью у маршала Антонеску, поднялись по шаткой, прогибающейся лесенке и застали его за несколько необычным занятием. Диктатор, продавший Гитлеру народ и армию, как кур с потрохами, властелин, возомнивший себя правителем великой Румынии за счет приобретения чужих территорий, стоял теперь у окна, ловил мух и давил их. Не правда ли - подходящее занятие для маршала!

Посол же немецкий фон Киллингер отсиживался в своем особняке. Днями раньше он был спокоен за себя и за персонал посольства, знал, что территория, где стоит особняк, принадлежит Германии, а стало быть, его, посла, никто не тронет. Пусть и враждующая страна, пусть кругом все горит и рушится, - фон Киллингер на что-то еще надеялся, хотя нервы у него сдали. Пока гремело восстание, фон Киллингер метался по кабинету, заглядывал в окна, звонил, требовал, грозил потопить страну в крови... Звонили ему, справлялись, когда придет подмога из Берлина, и, когда донесли, что сопротивление немецких войск в Бухаресте уже подавлено, посол понял, что все пропало. Тотчас фон Киллингер, порывшись зачем-то в ящиках стола и что-то бросив в огонь в камине, вышел из кабинета. Он позвал личную секретаршу - белокурую свою любовницу - и удалился с нею в затененную спальню.

Под утро 30 августа глухо прозвучали два выстрела из спальни посла...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Стрелы на военных картах распарывали балканскую территорию. Штаб 3-го Украинского фронта еще был на колесах, перемещаясь в Чернаводу, а командующий Толбухин и начальник штаба Бирюзов уже осели в этом тишайшем румынском городе, прикорнувшем у прибрежных дунайских камышей и ракит. Штабист продолжал усердно чертить на карте направления ударов в глубь Балкан, а Толбухин, сидя рядом и порой взглядывая на карту, угрюмо молчал. Противоречивые чувства владели им.

"Болгары и русские... славяне... И столкнуться на поле брани, убивать друг друга? Как же это можно?" - думал он.

Хмурясь, Федор Иванович смотрел на карту, пятнисто исполосованную, как шкура леопарда, желтыми полосами, и вздыхал, отводя глаза от карты. Просил принести ему бумаги на подпись, которые не имели никакой срочности, требовал оперативную сводку, позабыв, что с утра она лежит у него на столе, принимался читать и откладывал, медленно потирал заметно опухшее от болезни лицо и опять обращал взгляд на начальника штаба, непреклонно и сурово склонившегося над картой, хотел что-то спросить, но не спросил, только вновь вздохнул, болезненно морщась.

Решив накоротке передохнуть, начальник штаба отложил на время карандаш, потянулся, выпрямляя затекшую спину, потом поглядел на командующего усталыми глазами, в которых таился не то укор, не то осуждение, и не преминул заметить, что с диабетом шутить нельзя, и, жалеючи, посоветовал Федору Ивановичу не пропускать, вовремя делать уколы.

- Меня не это волнует.

- Что же?

- Как мы можем оружие против них обращать? Кто они нам? Болгарские трудящиеся, все-таки, можно сказать, наши братья...

- Вон ты о чем, Федор Иванович, - колючие брови у начальника штаба подскочили и сломались. - Душа у тебя, как я замечаю, слишком мягкая, не под стать полководцу. Нельзя быть таким сердобольным.

В голосе начальника штаба слышался откровенный упрек, и это задело самолюбие Федора Ивановича, и, однако, он смял вспыхнувшее было раздражение, сказал о том же: