Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

То, что происходит дальше, характерно для поведения Жуковского вообще (не то ли было в случае самой его большой любви — любви к Маше?). Он склоняется к самопожертвованию, он отступается, даже не выяснив толком, есть ли у Перовского шансы на успех, любит ли его Софи. Так, может, самопожертвование все-таки слаще победы, а самая победа, самое свершение его страшат? Похоже на то. Жуковский записывает в дневник по поводу любви к графине и преданности другу-товарищу:

«Пусть душа ей, но воля остается моею; она принадлежит товарищу».

В послании, адресованном Перовскому, а позднее вписанном автором в альбом графини Самойловой, Жуковский говорит о том же несколько пространнее:

Главное, что эта новая любовь, этот гений чувства, «пленитель безыменный» разбудил лиру, «бывалый звук раздался в ней»:

Но вот Жуковский узнал, что графиня любима его товарищем, и он тут же отступается, похоже, с чувством облегчения:

Итак, Жуковский с готовностью совершает жертвоприношение и желает успеха товарищу:

Себе он оставляет роль друга, платонического возлюбленного, наставника, певца любви. Вот только бы «пленитель безыменный», гений любви, разбудивший лиру, не отступался так скоро, оставляя душу бесплодной:

Как и в случае с Машей (по отношению к которой он представал то в роли «отца», то в роли «брата», даже не предупредив ее о грядущих метаморфозах), Жуковский не спрашивает у красавицы Софи, угодны ли ей такие его жертвы. Поэт думает о своих отношениях с собственной совестью, с душой, с музой, с товарищем… Остерегайтесь, девушки, поэтов!

В альбом графини Самойловой Жуковский записывает нечто очень похожее на то, что писал в альбомы Маши и Саши Воейковой, — о том, что настоящее лишь средство к прекрасному, а истинное счастье в том, что было пережито: «Можно некоторым образом сказать, что существует только то, чего уже нет! Будущее может не быть, настоящее может и должно перемениться; одно прошедшее не подвержено изменяемости: воспоминание бережет его».

И снова та же строка: «Для сердца прошедшее вечно».

И снова излюбленный образ Жуковского — фонари, яркие моменты жизни…

На день ангела Жуковский подарил юной графине стихи, предсказывающие, что сердце ее встретит еще

Подарив юной графине Библию и засыпав ее наставлениями и советами, Жуковский, по его признанию, «посмотрел на себя глазами света и показался смешным самому себе». Можно поверить, что страх этот — показаться смешным при дворе — был вполне реальным. Дальше — строки о предчувствии того, какой она станет, созрев (и снова на память приходят его былые записи о Маше):

«Если еще не имею права сказать: я знаю вас, то могу сказать: я вас предчувствую! То есть я вижу вас такою, какою вы быть можете, в уверении, что мое предчувствие сбудется…»

В общем, он объяснился с графиней, предложил ей дружбу, говорят, слезы были у нее на глазах. Об этом писал князь Ю. Нелединский-Мелецкий (первый чичероне Жуковского в дворцовых коридорах) своей дочери, рассказывая, что у Жуковского было какое-то объяснение с графиней Самойловой и он выразил будто бы сомнение, не приписала ли она его дружбу и ухаживание другому чувству, которое, впрочем, внушить она всех более может. Она молчала, и у нее показались слезы. Может, она плакала с досады? — задается вопросом князь и восклицает:

«И подлинно: как? Человек приходит к женщине сказать: не подумай, ради Бога, чтоб я в тебя был влюблен!»

Князь приходит к мысли, что Жуковский и правда боялся прослыть при дворе влюбленным…

«Увы! он влюблен, но не жених! — пишет о Жуковском Карамзин в письме Дмитриеву. — Ему хотелось бы жениться, но при дворе не так легко найти невесту для стихотворца, хотя и любимого».

По разбросанным там и сям намекам и четверостишиям Жуковского можно заключить, что ему и правда хотелось бы найти «счастье семейственное». Можно предположить, что виной его неудачи были не только аристократические амбиции фрейлин, но и его собственные страхи. Все его «амитье амурёз» кончались предложением платонической любви, вечной дружбы, самопожертвованием… Одну из этих историй донесли до нас записки знаменитой придворной красавицы Александры Смирновой-Россет.

«Правда ли, что Жуковский делал вам предложение и вы ему отказали?» — спрашивал у А. Смирновой Пушкин. «Что ж, это совершенная правда, у меня была такая сильная, братская дружба к Жуковскому, что мне было бы невозможно выйти за него замуж». — «Причина отличная и крайне важная, — ответил Пушкин. — Вы знаете, что дружбу зовут: любовь без крыльев. Не следует из этого выводить, что всякая любовь должна улететь, но она реет над землей! Любовь еще может превратиться в дружбу, но дружба не превращается в любовь, по крайней мере таково мое мнение. Любовь — симпатия особого вида и часто без видимой причины. Дружба вызвана причиной, которую можно анализировать. Жуковский говорил мне, что со времени вашего отказа вы стали еще большими друзьями; это делает честь вам обоим».

Пушкинское «можно анализировать» не шло у меня из головы, и во время очередной поездки из деревни в город с моим другом-психоаналитиком я спросил, не кажется ли ему, что у моего друга-поэта, того самого, о котором мы столько раз уже говорили («Да, да, Зюкоски…»), — что у него какой-то неодолимый страх перед осуществлением любви, перед ее реализацией, ее завершением. Он всегда готов в последний момент отступиться, даже как будто рад пойти на очередное самопожертвование…

— У большинства моих пациентов то же… — сказал мой друг.

— Ты хочешь сказать, что моему герою был необходим психоанализ, — сказал я насмешливо, ибо именно к такому выводу приходят психоаналитики (как занятые сверх головы, так и недогруженные) при всяком новом «случае» (а каждый из нас с вами для них лишь новый «случай»).