Александра Потанина - Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь

На нарах, в этой совершенно пустой, закоптелой и без признаков какого-нибудь хозяйства или имущества комнате, лежала женщина с новорожденным ребенком. Мать, казалось, спала; ее лицо и лицо ребенка было зеленоватого землистого цвета, а у последнего, сверх того, оно было какое-то сморщенное, точно печеное яблоко. Лохмотья, в которые были одеты и мать, и ребенок, тоже были под стать: какого-то неопределенного от грязи цвета; только и выдавались из всего этого маленькие, некогда пунцовые башмаки на изуродованных ногах женщины, по-видимому, никогда не снимавшиеся. Это была курильщица опиума. Бедность этого семейства происходила, вероятно, вследствие этой несчастной страсти хозяйки; в Монголии опиум часто продается на вес серебра, т. е. золотник опиума продают на золотник серебра, «и цен, и цен» «и лан, и лан», как говорят китайцы, один цен, один цен.

Не все китайские мельничихи и мельницы похожи на только что описанную; в моем дневнике находится описание другой мельницы, в деревне Сантаху, на южной окраине Гоби. Мельничиха была вдова, и хозяина тут не было; взрослый сын, по-видимому, играл совершенно второстепенную роль в хозяйстве, зато Шидзя-тан (мать) была живая, энергичная старуха. Раз, когда мы проходили по деревне, она вышла к нам навстречу и усерднейшим образом приглашала нас к себе, а когда мы отказывались, она, шутя, но тем не менее очень настойчиво, взяла за плечи самого упорного члена нашего общества и потащила в ворота; пришлось уступить. Двор был большой; крепкие массивные телеги, колеса которых были в рост человека, стояли у амбаров; в одном углу двора толстая лошадь с завязанными глазами вертела жернов. Дом был без роскоши, деревенский, в одну комнату, но светлый и просторный; задняя часть комнаты, у очага, была отгорожена глиняною перегородкой и представляла сусек, насыпанный зерном.

Кроме обычных хозяйственных вещей, в комнате стояли сновальник [141]и станок для тканья, по устройству очень похожий на те, какие употребляют крестьяне в Средней России; на стану ткалась шерстяная материя для мучных мешков. Дочери мельничихи сидели на кане за вышиванием, а сын хозяйки, окруженный другими молодыми людьми деревни, зашедшими сюда посмотреть на нас, достал с полки календарь и с самодовольною улыбкой показал нам, что он умеет читать. Грамотных нашлось и еще несколько человек. Шидзя, все время весело болтавшая с собравшеюся публикой, предложила нам горячей похлебки, которая состояла из клочочков тонко раскатанного теста, сваренных в кипятке и приправленных луком и уксусом, – кушанье, очень употребительное у китайского простонародья, – затем чаю с свежими булками, печенными на пару (мантху по-китайски).

Необыкновенная живость хозяйки, так и носившейся из одного угла комнаты в другой, несмотря на ее забинтованные ноги, сообщалась и остальному обществу, – все присутствовавшие наперерыв сообщали нам китайские названия предметов, находившихся под руками, и весело смеялись нашим ошибкам в произношении. Провожая нас домой, Шидзя сейчас же заметила, что мужа моего интересуют растения, и стала называть все встречавшиеся деревья и кустарники – жюйшо (вяз), вытхуон (тополь), громко выкрикивала она.

На другой день, под предводительством мельничихи, в наш лагерь явилось несколько деревенских женщин отплатить визит и посмотреть наши вещи, мужчины также не чуждались нас, но они приходили, большею частью, желая что-нибудь купить у нас или продать нам.

Вообще, крестьяне китайские были очень добродушны с нами и производили приятное впечатление. Зато городская толпа приводила в отчаяние своим любопытством и нахальством.

Теперь расскажу вам о знакомстве моем с китайскими барынями.

Весной 1885 г. мы дней десять жили в Синине; между прочим, один из наших спутников снимал там фотографию с сининского амбаня, т. е. с начальника всего Сининского округа и с трех его товарищей по управлению городом. Жене одного из этих генералов также хотелось иметь с себя фотографию, и, чтобы успешнее достичь этой цели, она задумала познакомиться со мной. Сначала она прислала к нам в гостиницу свою дочку, девочку лет семи. Собственный экипаж, человека два получиновных слуг или полицейских, как мы привыкли называть их, и очень приличная няня, сопровождавшие девочку, показывали, что она принадлежала к высшему классу общества.

Девочка, несмотря на свои годы, держалась очень сдержанно, не выказывала ни особенного любопытства, ни нетерпения увидать что-нибудь из европейских вещиц, что очень свойственно китайцам; не показывала она также и дикости или застенчивости. Чистенькая, нарядно одетая, с бахромой волос, спущенных на лоб, она очень напомнила мне европейских девочек. Няня передала мне приглашение от барыни и просила назначить время, когда за мной можно будет прислать экипаж. На другой день, часу в третьем, я, в сопровождении Сандан Джимбы (нашего старого переводчика – монгола) и двух полицейских, сопровождавших китайскую повозку, поехала к барыне на обед. Миновав шумные торговые улицы, мы выехали к южным воротам города, где на улицу выходила кумирня. Во дворе этой кумирни помещался ямын; так называли нам наши монголы всякое китайское присутственное место или учреждение.

Оставив экипаж на переднем дворе, мы вошли во второй, где в глубине двора, на открытой веранде, стоял большой стол, покрытый красным сукном; вокруг несколько кресел, а на столе лежала мраморная плитка с натертой тушью и стоял стакан с кистями. Мне сказали, что тут происходят судебные заседания. На этот раз на веранде не было никого, кроме мелких чиновников, очевидно, вышедших из комнат посмотреть на меня. Тут же в углу стоял пунцовый зонт, который носят в Китае впереди генерала, когда он показывается на улице; прошедши еще один двор, мы пришли, наконец, на тот, где находились жилые комнаты футая [142]. Дом этот был устроен так же, как и все китайские дома: прямо против входа во двор стоял главный дом; направо и налево от него на этот раз были глухие стены с калитками, и уже за ними выглядывали другие здания, но, по-видимому, это не были службы или кухни.

Перед главным домом была обычная веранда, от которой дверь вела в приемную, освещенную лишь этими входными дверями из приемной, направо и налево вели двери в следующие комнаты. Приемная эта устраивается везде почти одинаково; стены против входной двери заняты обыкновенно статуями богов или у небогатых людей картиной, изображающею что-нибудь священное; едва ли не чаще всего тут вешают картину, изображающую семейную группу – старца-деда, его сына, цветущего мужчину, и двоих детей; картина эта стереотипно повторяется всегда во всех подробностях одинаково и называется «долголетие» или что-то в этом роде. Иногда изображение заменяется свитком бумаги или материи, на котором написаны священные иероглифы. В приемной футая были статуи довольно крупных размеров, сделанные из папье-маше и раскрашенные, как всегда в Китае; перед ними поставлены были высокие канделябры со свечками и вода с цветами персидского дерева. Осенью вместе с цветами ставят блюдо с плодами, а в купеческих домах тут же обыкновенно ставят весы для серебра, у бедняков лежат счеты; это – тоже своего рода божество китайского народа.