Александра Потанина - Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь

Дорджи, учась у Аюши, очень полюбил учителя. На другой же день, как уехал старый лама, как только Дорджи встал и умылся, Аюхши, уже вставший раньше, подозвал его к себе и стал учить молиться. Он дал ему в руки свои деревянные четки и, заставляя держать двумя пальцами каждое зерно нити, произносить слова: «Ом мани падме хум». Дорджи беспрестанно слышал эту молитву, но сам еще ни разу не произносил ее, так что ему не сразу удалось выговорить вполне правильно эти чужие для него слова. Всех зерен было сорок, – молитву приходилось произнести сорок раз. Дорджи показалось это необыкновенно скучным, но делать было нечего, он знал: так было нужно, все так делают, и покорился. Едва успел Дорджи пропустить последнее зернышко, как попросил Аюши объяснить ему, что значат эти незнакомые слова, но Аюши ничего не мог ему сказать, он и сам не знал; сказал только, что это – святые слова, что перед началом ученья надо именно так молиться Манжушри, открывающему разум, и показал его изображение, которое носил в маленьком ящичке или медальоне, подвешенном на шее.

На образе была нарисована фигура в блестящей короне, с поджатымм ногами и благословляющими руками. После завтрака учитель нашел деревяшку и принялся обстругивать из нее ножом гладкую дощечку; Дорджи с большим интересом наблюдал всякое движение Аюши; он спрашивал, зачем ему дощечка, но тот только говорил: «А вот увидим». Любопытство Дорджи все разгоралось, наконец, дощечка была выстругана, в одной ее стороне было провернуто ушко, и в него продет ремешок. После этого Аюши достал из своего мешка такой же желтый сверточек, какой Дорджи накануне увидал у ламы; внутри свертка оказалось десятка два толстых карточек, на каждой в красиво разрисованных рамках было написано что-то черной и красной краской. Оказалось, что это была азбука. Действительно, Аюши, положив перед Дорджи одну из карточек, заставил его повторить за собой название трех первых букв. Потом Аюши начертил карандашом эти три буквы на деревянной, вновь выструганной дощечке и отдал ее Дорджи, а свою красивую азбуку опять завязал в тряпочку и спрятал. Он велел Дорджи выучить эти буквы к обеду. Дорджи хотелось еще поболтать с Аюши, но он сказал: «Ну, учи теперь, а то еще забудешь».

Дорджи отправился в тот угол, где обыкновенно спал, разостлал свой войлочек и уселся на нем с твердым намерением выучить сейчас же три буквы, но оказалось, что он совсем забыл, как Аюши называл ему эти буквы. Ему было крайне стыдно признаться в этом, и идти опять к Аюши спрашивать даже было немного страшно. Аюши, как нарочно, совсем не смотрел в его сторону: он устраивал себе место поближе к двери, где было больше свету, и собирался что-то писать на маленьком столике; натирал тушь, заострял тростниковую палочку, – все это было очень интересно наблюдать, но время все уходило да уходило; делать нечего, надо было опять идти к учителю. Аюши назвал буквы, заставил Дорджи повторить и опять отослал его; Дорджи боялся теперь думать о чем-нибудь постороннем, боялся смотреть по сторонам и твердил свои буквы не переставая. Но вот ему стало казаться, что он перемешал их, что, повторяя бесчисленное множество раз одно и то же, он уже не знает, которая собственно фигурка как называется; пришлось опять идти к Аюши.

На этот раз, впрочем, страх его был напрасен; он верно назвал буквы, но только он так усердно тыкал в них пальцем и под конец руки у него стали так потеть, что дощечка, вместо чистенькой с ясными буквами, стала грязной, с тремя еще более чумазыми пятнами вместо букв. Аюши заметил это и переписал буквы тушью. Дорджи теперь замечал, как писал Аюши, и, отойдя к очагу, тут же, на золе, попробовал написать буквы, что ему и удалось. Он с большим удовольствием стал учить буквы, выводя каждую пальцем. Аюши заметил это, подозвал его к себе и дал ему карандаш, но у Дорджи карандаш не писал, он не умел его держать, да и дощечка скоро покрылась каракульками Дорджи. Тогда Аюши снова достал свой мешок и вынул из него дощечку, окрашенную черной краской, натер ее пеплом и показал Дорджи, как можно писать на ней оструганной тонко лучинкой: из-под лучинки на серой доске выступали черные буквы; когда Дорджи не удавалась буква, он только проводил по этому месту пальцем, и дощечка снова покрывалась пеплом. Дорджи провозился с этим несколько часов, но ему было весело; он с удовольствием видел, что умеет уже читать и писать три буквы. А потом, когда его отпустили, – с каким удовольствием он побежал рассказать о своем учении своим товарищам!

На следующее утро повторилось то же: и так потянулось ученье Дорджи надолго. Иногда он ужасно скучал; как только просыпался, ему хотелось не учиться, а играть. Один разок так и сделал, но Аюши скоро нашел его, привел за руку домой, и здесь Дорджи нашел отца крайне рассерженным. Отец совсем было уже собрался его сечь, у него даже приготовлена была довольно-таки большая березовая хворостина, но Аюши попросил не наказывать на первый раз; и в самом деле, Дорджи, когда узнал, что ему грозят побои, совсем раздумал убегать от ученья. Он стал думать так: «Ведь не век же я буду учиться, выучусь, тогда опять наиграюсь». К тому же у него случались и свободные дни. Аюши, несмотря на свою молодость, умел немного и лечить; и вот, случалось, что за ним приезжали откуда-нибудь из соседнего аула, и он брал свой кожаный мешочек с порошками и уезжал с посланным. В эти дни Дорджи не заставляли учиться, и он бегал уже с утра до вечера, возвращаясь домой только тогда, когда чувствовал себя впроголодь. Были также иногда и праздники другого рода, которые стали наблюдать его родные с тех пор, как у них жил Аюши: это – дни, посвященные воспоминаниям о событиях, прославленных в истории буддизма.

В эти дни к Аюши обыкновенно обращались с просьбою прочесть что-либо из его книг или просто собирались вокруг него, и он рассказывал им о своих странствованиях по разным монастырям или пересказывал вычитанные из книг рассказы. Дорджи больше всего любил рассказы о Бурхан-Бакши, вся жизнь которого, по преданию, состояла из бесчисленных подвигов. «Однажды, проходя по раскаленной пустыне, Бурхан-Бакши увидал лежащую тигрицу, умиравшую от голоду», – читает, бывало, Аюши, а вся семья слушает его, затаив дыхание, причем Дорджи непременно поместится около самого Аюши, чтобы заглядывать в его книгу. «Около иссохших сосцов ее, – продолжает чтец, – лежали и пищали от голода двое детенышей, тщетно отыскивая молоко, которое уже иссякло. Мать нежно лизала тигрят и подставляла им свои сосцы с любовью, превосходившею даже ее голод. При виде этой картины Бурхан Бакши почувствовал невыразимое сострадание. „Помочь этой кровожадной убийце можно только одним средством”, – подумал Бурхан-Бакши, и он снял с себя одежды и сандалии, отложил в сторону посох и вышел на поляну. „Смотри, мать, вот тебе пища!” И умирающая тигрица бросилась на учителя и пожрала его».