Камен Калчев - Димитров

Некоторое время Димитров продолжал еще говорить спокойно, а потом, повысив голос, бросил в зал:

— К поджогу рейхстага я не имею абсолютно никакого — ни прямого, ни косвенного — отношения. Поджигателя рейхстага Ван дер Люббе я вижу впервые здесь, в этом зале.

Подняв руку, внимательно глядя в глаза Бюнгера, точно пытаясь ему внушить, Димитров далее сказал:

— Теперь я более склонен предположить, что поджог рейхстага — это антикоммунистическое деяние — возник на почве союза политической провокации и политического сумасшествия.

— На кого вы намекаете, Димитров? — встрепенулся Бюнгер и постучал карандашом по столу.

— Моим утешением было и остается лишь то, что мои болгарские соратники, товарищи по классу за границей, революционные пролетарии в Германии и все те, кто меня хоть сколько-нибудь знает, ни на одну минуту не могли усомниться в моей невиновности. Я могу спокойно сказать, что к поджогу рейхстага я имел такое же отношение, как, например, и любой иностранный корреспондент, сидящий в этом зале, или сами господа судьи. Я хочу со всей силой подчеркнуть, что я не имел абсолютно никакого, даже случайного или совершенно отдаленного, отношения к этому преступлению.

Димитров прищурился, поглядел в сторону иностранных журналистов и, казалось, только для них сказал:

— Все предварительное следствие против меня велось с предвзятостью и с явным намерением любой ценой, вопреки всем противоречащим этому фактам сфабриковать из меня для имперского суда поджигателя рейхстага, после того как длившееся месяцами предварительное следствие оказалось не в состоянии, как это теперь для меня ясно, найти настоящих виновников.

Бюнгер не вытерпел, отложил папку, которую только что листал, и снова постучал по столу.

— Говорите суду, Димитров… Как вы думаете, для чего вы здесь?

— Я здесь для того, чтобы защищать коммунизм и себя самого, — ответил Димитров и опять повернулся к публике.

Бюнгер встал. Он был бледен,

— Говорите по существу, Димитров, иначе я вас лишу слова!

Но Димитров продолжал бросать в зал свои такие убедительные доводы.

Иностранные корреспонденты — враги и друзья — были ошеломлены революционной энергией этого человека. Уже на другой день иностранная печать заговорила о Димитрове.

«У этого болгарина, — писал лондонский «Таймс», — как бы врожденное достоинство». Реакционная газета «Пти паризьен» заявляла: «Димитров не отвечает на вопросы. Он нападает». Другая реакционная газета, выходившая в Варшаве, добавляла: «Димитров — человек блестящей интеллигентности и дарования, он превратил скамью подсудимых в скамью обвинителя».

А гитлеровская печать отмечала:

«Он настоящий психолог. Не легко было д-ру Бюнгеру справиться с этим вулканическим человеком на скамье подсудимых. Он злоупотреблял микрофоном для своих целей и никогда не забывал косвенно обратиться к иностранным корреспондентам. Это — эхо, которое он ищет и которое найдет».

Димитров действительно нашел это эхо. Мир заговорил о его первой речи в имперском суде. «Человек, который горд тем, что руководил революционным восстанием, который кричит в лицо каждому буржуа, что он борется против него, который отметает от себя всякую сентиментальность, вызывает аплодисменты буржуазных корреспондентов из-за границы», — писала «Нейе Лейпцигер Цейтунг».

Это был очень печальный день для д-ра Бюнгера. Его хозяева сделали ему строгое внушение за то, что он потерял инициативу. Он должен это хорошо запомнить и обуздать коммуниста [34].

Режим в тюрьме стал еще более тяжелым. Попытки Димитрова получить юридическую защиту не достигли цели. Суд отклонил просьбу Димитрова допустить к участию в суде иностранных адвокатов Моро-Джиаффери, Канпинки, Брантинга, Виллара, Галахера, болгар Григорова и Дечева. Суд назначил официального защитника, д-ра Тейхерта. Этот гитлеровский адвокат вместо того, чтобы помогать Димитрову, делал все возможное, чтобы ухудшить его положение. Димитров был вынужден отказаться от навязанного ему адвоката и взять свою защиту на себя.

Хотя Димитров и был изолирован от внешнего мира, он знал, что мировая общественность с ним. В письмах, которые он получал, правда с большим опозданием, он чувствовал тепло рук тех многочисленных друзей, кто следил за его судьбой. Большое участие в международной кампании в его защиту принял и старый его товарищ и друг Васил Коларов.

Письма, которыми они обменивались, документы, которые посылал Коларов в Моабит, чтобы Димитров использовал их на суде, говорили о верности дружбе. Еще в сентябре Коларов выехал в Париж, чтобы принять участие в заседаниях Международной следственной комиссии.

Да, мировая общественность была с ним, с Димитровым. Он чувствовал это и по взглядам журналистов, присутствовавших на процессе, даже по глазам тюремных стражников…

После долгого одиночества неожиданно наступил день, когда Димитров увидел близкого человека. В зал суда вошла дама. Сначала она робко огляделась, а затем, увидев подсудимого, широко и ласково ему улыбнулась. Улыбнулся и подсудимый, радостно закивал. Это обратило внимание сидящих в зале. Д-р Бюнгер ударил по звонку.

— Знаете, госпожа, здесь имперский суд и потому следует держаться серьезней!

Женщина покраснела и сказала про себя: «Знаю, что это фашистский суд, ну и что же? Ведь подсудимый-то — мой брат».

Это была Елена Димитрова, прибывшая из Москвы повидать брата и засвидетельствовать перед судом его невиновность, как она это уже сделала на контрпроцессе в Лондоне.

Бюнгер распорядился начать ее допрос. «Что сейчас произойдет, если она растеряется, потеряет присутствие духа среди этих взглядов, со всех сторон пронизывающих ее, среди этих озлобленных людей?» Елена поглядела на брата и облегченно вздохнула: он был спокоен, и его спокойствие укрепило в ней силы. Неожиданно для всех Димитров обратился к сестре:

— Знает ли свидетель, что я, находясь в Берлине в 1930–1933 годах, занимался исключительно делами, связанными с борьбой в Болгарии?

— Да, — ответила она, — подсудимый Димитров был в Берлине с 1930 по 1933 год, и занимался он делами болгарского революционного движения. Он подготовлял общественное мнение к поддержке борьбы за полную и безусловную амнистию болгарских заключенных и эмигрантов.

— Знает ли свидетель, — продолжал Димитров, — что я писал статьи в «Импрекор» о положении в Болгарии и что я жил на деньги, получаемые за эти статьи?

— Подсудимый Димитров был одним из редакторов «Импрекора» и принимал в нем деятельное участие как публицист. Он…

— Довольно! — прервал Бюнгер. — Вопросы буду задавать я. Вам, Димитров, я не давал слова.