Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

— Справишься?

— Если поможете — да.

— А то я не помогаю! Скажи, Морозов! Полная самостоятельность.

Это был уже почти дружеский разговор. Или подполковник приятно пообедал, или его взбодрили сводки с приисков. Он впервые предстал перед агрономами более человечным, чем обычно.

— Агроному Потоцкому я говорил о вас, о помощи совхозу. Потому он и согласился.

— Согласился — на что? — Нагорнов насторожился. — На твое место?

— Да, на мое. При вашем одобрении.

Последовала пауза. Вот когда решается…

— Дипломат ты, Морозов! Но мы еще подумаем, подумаем.

И, не простившись, не вспомнив и словом о пожаре, полез в машину. «Эмка» фыркнула и укатила.

— Он в легком подпитии, — сказал Потоцкий. — Запашок чувствую. Размягченное, в некотором роде, состояние. А может, кто из высокого начальства хлопочет за вас. Комарова он вспомнил, кто это?

— Заместитель Никишова. Загорелся мыслью о большом хозяйстве на побережье, собирает туда специалистов. Если бы вы знали, как мне хочется домой! Пусть изгоем, в деревню куда-нибудь, только бы не видеть этих вышек, овчарок, полковников и майоров, от настроения которых зависит жизнь человека! Так тяжело на сердце, что воздуха не хватает. Побережье — это шаг к родным краям.

— У меня впереди еще мрак, — сказал Потоцкий после паузы. — О своей Украине я и не думаю. Разве какое-нибудь чудо произойдет. Здесь хоть по специальности работать можно, а на милой родине и это отнимут. Пять лет поражения в правах.

Обратно Морозов ехал один. Потоцкий остался на отделении. Там у него была рубленая хата, теплица, в которой всю зиму десять женщин прессовали перегнойные горшочки для рассады, а чуть ближе к протоке темнела хорошая роща тополей и распаханные поля. Хуторок среди слегка раздавшихся голых сопок.

Сергей ехал через совхозные поля, выровненные метелью, отворачивался от ветра и видел туманный поселок слева, а мысли все еще кружились вокруг нечаянного разговора с Нагорновым. Значит, Табышев решил сказать о нем генералу Комарову. И тот уже звонил в Сусуман. Нагорнову не резон ссориться из-за какого-то агронома с генералом, но может и взыграть, сказать «нет!». Жил надеждой на перемены, не знал, как дальше распорядится судьба, но хотелось думать об удаче. Все, все у них впереди! У него, у Оли, у Веры с Таней. Они уже насмотрелись, прочувствовали холодный край, пропитанный жестокостью и бесчеловечностью. Довольно! Надо уезжать, пока система не сделала из тебя послушного раба. Именно к этому она стремится. И преуспевает.

Дома у Морозова было тепло и спокойно. Трещали в печи смолистые поленья, попахивало мясным борщом, который так удавался хозяйке. Девочки спали. Он посмотрел на них и снова подумал о будущем. Не дай Бог, чтобы они взрослыми глазами увидели Север, устроенный для скорейшей смерти неугодных правителям людей…

И вдруг сказал громко, как заклинание:

— Программа минимум — побережье. А там…

— Тише, разбудишь! — Оля приложила палец к губам. — Ты о чем?

— Так. Вроде заклинания у меня. И сел к столу.

Сорок пятый год продвигался к победе.

Сводки с фронтов слушали, затаив дыхание. Надежда на разгром врага росла, подобно снежному кому в оттепель. Война давно переместилась в Европу, бои шли все ближе к Берлину.

В лагерях Колымы не было радио. Все сотрудники Севвостлага еще в начале войны дали подписку не вести разговоров с заключенными о положении на фронтах. Только в кругу своих! Заключенные и «бывшие» не относились к своим.

В лагерях знали, что происходит на полях сражения и на дипломатических совещаниях. Душа болела за близких, которые на фронте или в оголодавшем тылу; за разоренную Россию, Украину, Белоруссию. Письма от родных выходили от цензоров с густо замазанными строчками, а то и вовсе не приходили. Голод висел над страной, ждать оттуда посылку грешно, там дети, старые люди. Потерпим.

В лагерях оценивали близкую победу прежде всего как непременную и всеобщую амнистию, исстари объявляемую во всех странах-победительницах, как только утихали последние выстрелы. Если говорить о хлебе, то здесь в последние месяцы наметилось улучшение. В бухте Нагаева день и ночь разгружали теплоходы. Они приходили по морскому «мосту» из Америки регулярно. Что возили туда — почти никто не знал. А оттуда привозили буквально все: бульдозеры и автомобили, горючее и тракторы, одежду и продукты, даже семена овощных культур для совхозов. Всюду появился обжигающий спирт в цинковых бочках. Его выдавали вольнонаемным по карточкам — в приличных дозах.

Один из заместителей начальника Дальстроя — генерал-майор Корсаков теперь почти не пользовался своей генеральской формой с орденами за «успехи» в уральских и здешних лагерях. На американской земле он появлялся часто — эдакий неизменно-улыбчивый высокий бизнесмен в безукоризненном костюме, при галстуке и даже с обручальным кольцом на безымянном пальце: свидетельство семейного счастья. Он был спокоен и не знал ни угрызений совести, ни опасности интриг: супруга его работала в секретном отделе Дальстроя и знала все настроения среди гулаговских руководителей. Корсаков был вежлив, внимателен и демократичен.

Члены экипажей советских судов, ходивших в Калифорнию, получали разрешение на выход в портовые города. Их тут же расхватывали по домам радушные жители союзнической страны, не подозревая, что папы и мамы у большинства этих молодых людей носят форму НКВД, допрашивают и истязают заключенных в «доме Васькова» и в других тюрьмах Колымы, в трехстах лагерях и лагпунктах.

Эти молодые люди в хорошо выглаженных матросках, сытые, веселые, с жадными глазами, уставали от бесконечных разговоров с радушными хозяевами и ни на минуту не расслаблялись, как их и учили: ни слова лишнего! Возвращаясь на свой корабль, они едва тащили щедрые дары новых друзей. И мгновенно преображались, с завистью рассматривали чего у кого, распихивали свое по каютам, по всяким потаенным местам, вплоть до вентиляционных труб, на ходу одаривали свое начальство, чтобы «не замечали», а отдохнув от труда, становились на вахту, исполняя службу, устроенную для них предприимчивыми родителями.

Через неделю американские обновки превращались в дорогой товар на шумном магаданском рынке. Одежда и диковинные продукты расходились по всей Колыме.

Товары шли и нормальным путем, их выдавали по карточкам. Семья Морозова удостоилась получить заморский костюм и отрез цвета хаки для Сергея Ивановича, несколько платьев и пальто для Оли и — что самое приятное — два теплых и красивых пальтишек для дочерей — на вырост. На столе у главного агронома иногда появлялась совсем забытая копченая колбаса, шоколад, сливочное масло и обжигающий спирт — всеми признанная колымская «валюта».