Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

Да, Америка оказывала влияние на Колыму. Вохровцы и лагерное начальство реже прибегали к кулачному праву, на агробазу ходили без конвоя. И голоса повеселели. И надежды вспыхнули с новой силой. Перемены не касались только новеньких — с фронта.

В последний день апреля сорок пятого у поселкового клуба вдруг заиграл духовой оркестр. Его услышали на агробазе, переглянулись с доброй улыбкой. Приодетая Зина Бауман прошла по теплицам, поздравила подруг с наступающим праздником Первое Мая. Сергей Иванович верхом проехал по непривычно пустым полевым дорогам. От яркого искрящегося снега болели глаза. Было тепло, словно в Подмосковье. На обратном пути он заглянул в контору. Там собралось много людей, витийствовал Романов, в дверях начальнического кабинета стояла, скрестив на груди руки, секретарша. Начальник уехал в Магадан, что-то у него со здоровьем случилось. Его обязанности исполнял Морозов. Секретарша распахнула перед ним дверь кабинетика. Он, не раздеваясь, быстро отпустил одних просителей, другим назначил прийти после праздника, потом засел с Романовым и заведующим складом — выяснять, чем они располагают для празднования. Кое-что в складе имелось, и он поручил Романову выдавать вольнонаемным продукты и спирт по списку. Для лагеря отпустили муку и сало, о чем тут же известили начальника лагеря.

Праздник прошел без досадных происшествий, лагерь отдыхал два дня, дивясь белому хлебу, который трудно было назвать привычным словом «пайка».

Часы отсчитывали историческое время. Вот и девятое мая…

Поясное время между Москвой и Сусуманом разнилось, кажется, на девять или десять часов. Официальное сообщение о полной победе над фашистской Германией, зачитанное взволнованным голосом Левитана в Москве, услышали здесь ближе к вечеру. До агробазы оно донеслось из громкоговорителя, установленного возле Управления в поселке. Все вдруг притихло, кажется, даже дрова в печи не трещали. Слова были не очень разборчивые, но ясные по смыслу, по тональности. Их повторили дважды. Из всех теплиц женщины сбежались к конторке, стояли в затишке и молча плакали. Сияло солнце, нестерпимо ярко блестел подтаявший снег, а высокое небо было таким безмятежным, что хотелось воздеть руки и орать во весь голос что-то озорное и радостное. Или молиться на коленях.

Сергей услышал московское радио дома, Оля металась по комнатам, таскала на руках девочек, старшая плакала — просто из солидарности с мамой, у которой слезы текли сами собой.

— Слушайте, слушайте, девочки, — говорила Оля, глотая слезы. — Есть Бог на небе, есть! На всю жизнь надо запомнить этот день, эту радость, это счастье, что наконец-то проглянуло… Вот когда лагерные ворота распахнутся на всю ширь!..

— Боюсь, что до этого не дойдет, — тихо сказал Сергей. — Человек с камнем вместо сердца не рискнет. Вся его государственная система построена на таком вот труде за проволокой. Иного он не знает.

В дом к Морозовым набилось много знакомых и даже не очень знакомых. Пили за победу, за мир, за амнистию. За здоровье всех и каждого. За павших и на фронтах, и здесь. За Орочко, за безвестных, чьи могилы никто и никогда не отыщет. И в каждом высказывании сквозила осторожность, намеки, но не прямые обвинения, они подразумевались между словами. Осторожность уже в крови. Как раз то, чего добивался великий кормчий…

Разошлись поздно.

Уже засыпая, Сергей увидел в дверном проеме жену. Она стояла посреди второй комнаты на коленях и, повернувшись лицом на восток, молча и страстно крестилась, по-деревенски припадая к полу. Молилась без иконы, в одиночестве, как молятся все русские люди — с благодарностью за детей, мужа, за всех людей, которые достойны лучшей доли.

Лагерь не выходил на работу два дня. Морозов на правах начальника совхоза отправил для лагерной кухни туши двух разделанных коров. И несколько бочек капусты — все, что было в его власти.

Время колыхнулось. И Колыма снова замерла… В шесть утра и в пять вечера уныло, как всегда, звучала рельса на вахте.

…Прошел без малого год.

Морозов смирился и о переводе не заговаривал даже дома. Значит, не получилось и у Табышева. Замкнулась и Оля, понимала, что расспросы неуместны. Плетью обуха не перешибешь.

В самом начале апреля сорок шестого Сергей Иванович получил неожиданное письмо Михаила Табышева. Друг извещал, что подписан приказ о назначении Морозова С. И. главным агрономом и заместителем начальника совхоза «Тауйск». Что теперь скажут Нагорнов и Кораблин?

Он прочитал это письмо в конторе. И сел на табуретку, почувствовав, как ослабели ноги.

Пришел домой и протянул письмо жене. Оля прочитала его раз, потом другой. И улыбнулась той светлой и счастливой улыбкой, которая озаряла ее лицо уже много дней. Ну вот, новое путешествие. К добру ли?

В тот же день о приказе узнал и агроном Потоцкий. Кажется, он тоже перестал верить и, наверное, поэтому принял известие довольно спокойно. Сколько приказов у нас остаются только на бумаге!..

Но тут последовал вызов к Кораблину, там уже находился начальник совхоза Рубцов. Состоялось, так сказать, представление. Рукопожатие. Потоцкого и Рубцова означало сотрудничество. Рукопожатие, которым обменялись Кораблин и Морозов, являлось прощальным.

— Сожалею, что уезжаете. И разделяю ваши надежды, — сказал Кораблин.

— А где подполковник Нагорнов? — спросил Морозов.

— Он уехал в отпуск, на материк. Будь он здесь, еще не знаю, удалось бы вам…

Сперва в Магадан уехал один Сергей. Все выяснив, уже с приказом на руках, он просидел в Управлении три ночных часа, дожидаясь заказанного разговора с Тауйском. Терпение его было вознаграждено. Начальник совхоза Игорь Михайлович Добротворский, поднятый с постели, разговаривал охотно и даже приподнято. Для этого у него были основания. Он назвал число, приблизительное время дня, когда из совхоза на сороковой километр Колымской трассы прибудут три санные упряжки. Ехать обозом придется почти сто километров через тайгу и по берегу моря. Снег сильно подтаивает, садится, не очень разбежишься.

На рассвете Морозову удалось выехать в Сусуман. И глубокой, молочно-светлой ночью он был уже дома. А через день, в крытом кузове «студебеккера», где лежали какие-то мешки, семья Морозова с вещами и с некоторым запасом спирта — этой проездной валюты — выехала на новое местожительство.

Полтысячи верст к югу…

На сороковом километре трассы, чуть в стороне стояли три избы, конюшня, склад и початый стог сена. Транспорт уже прибыл. Трое саней, три молодых мужичка, расторопных, говорливых, не дали особенно рассиживаться, выпили посошок на дорогу, помогли укутать в тулуп Олю и детей. И отдохнувшие косматые лошадки побежали по глубокой, плохо наезженной колее через лес, сперва редкий, потом гуще, еще гуще, где крупные лиственницы стояли так, что цеплялись за отводы саней.