Владимир Лучанинов - Люди Грузинской Церкви. Истории. Судьбы. Традиции

Когда он умирал, я поехал в Мцхета повидать его. Взял благословение и поцеловал ему руку. К тому времени примерно полгода я уже был епископом. Он сказал слабым голосом: «Запомни, епископство – это наполовину вера и наполовину страх Божий. А сейчас благослови меня и иди с миром». Я все время размышляю над его последним напутствием.

Когда я был послушником в Марткопском монастыре, уже сгущались тучи, ощущалось приближение катастрофы. Причем многие люди, видимо, не понимая, что может произойти, подливали масла в огонь, будто желая развязать кровопролитие. Я молился и чувствовал – произойдет большая беда. Началась грузино-абхазская война.

Мцхета. Монастырь Самтавро.

Могила преподобного Гавриила

В 1992 году, в самый разгар боевых действий, на Успение меня постригли в монахи с именем Серафим, назначили в монастырь Фока у озера Паравани. В монастыре Фока не было ни света, ни радио, ни газет, ни телевизора. Это нас и радовало, но иногда заходивший к нам дядя Артем рассказывал о войне в Абхазии (дядя Артем Чапанян был фронтовиком, имел ордена, в том числе за взятие Кенигсберга, личную благодарность от Сталина, чем он очень гордился). Скорбно мне было слушать о том, что в моем родном Сухуми идет война.

В конце ноября 1992 года, в день святителя Иоанна Златоуста, меня рукоположили в иеромонахи, я попросил Святейшего, чтобы меня отпустили на несколько дней домой, повидать пожилую мать. Когда я приехал в Сухуми, не узнал свой родной город. Больше года, как я не был дома. Оставил его цветущим, а теперь увидел его хмурым и холодным. А главное, я заметил, что мне чего-то не хватает, потом понял – абхазской речи. Тогда, в декабре 1992 года, абхазы-беженцы ушли в Гудауту.

Мама обрадовалась, увидев меня, мой приезд был для нее большим утешением. На следующий день меня благословил тогдашний епископ Сухумский Даниил (Датуашвили), чтобы я пошел в республиканскую больницу крестить и причащать больных. Эта больница была для меня родной, поскольку там, в аптеке, много лет работала моя мама, я тоже работал там год медбратом в отделении детской хирургии. Встретил санитарок, которые помнили меня с тех лет. Я начал обходить комнаты, почти никого не было. Вдруг вижу: молодая женщина с грудным ребенком как-то испуганно смотрит на меня. Ребенок был болен.

– Бог благословит, – поздоровался я. – А ребенок у вас крещеный?

– Нет, не успели пока, – ответила она, и я понял, что она абхазка.

– Не бойтесь, я крещу вашего ребенка, он обязательно выздоровеет, вот увидите.

Я приготовил в тазике воду, надел епитрахиль, начал молиться. Женщина стояла с ребенком на руках, а рядом медсестра, абхазка Нона Маргания. Она меня узнала и очень обрадовалась. Буквально через десять минут слышу страшный звук падающих бомб, потом взрывы. Стекла задрожали. Испугались все, я в том числе. Первая мысль была – бросить все и бежать. А потом подумал: «Как бежать? Куда бежать? А эта абхазка останется одна с больным ребенком? А если абхазы узнают, что молодой грузинский священник убежал и оставил женщину одну с больным ребенком в больнице?» Стыдно мне стало, я продолжил молитву. Взрывы скоро прекратились. Я крестил ребенка, сам же стал крестным. Через несколько дней я вернулся в Джавахети, в свой монастырь. До сих пор жалею, что не записал имени этой абхазки, не знаю, где живет сейчас этот ребенок, да и не ребенок уже, а двадцатилетний парень, а может, и девушка. К сожалению, я позабыл – мальчик это был или девочка.

В общем, это была, конечно, братоубийственная война. Грузины и абхазы – родственные народы, и если бы в людях была любовь, они сделали бы все, чтобы избежать войны. Многие горячие головы чуть что начинают призывать к оружию. Я встречался с абхазами, которые воевали, и, конечно, очень много общаюсь с воевавшими грузинами. Я не видел еще ни одного, кто гордился бы этой войной, гордился, что стрелял и убивал. Эти люди знают цену жизни и понимают, что нужно сделать все, чтобы не допустить кровопролития.

И, что страшно, чем больше проходит времени, сильнее разрастается пропасть. Любая война – великая ошибка, а война братоубийственная – ошибка непростительная. В духовном смысле – падение. Думаю, если бы и в России, и в Абхазии, и в Грузии в то время принимали решения личности масштаба Святейших Патриархов Алексия II и Илии II, войны бы не случилось. Война – всегда сочетание просчетов, личных ошибок, неправильных мыслей, отсутствия любви и мудрости. Это открытая рана, которая кровоточит.

Перед Богом все мы виноваты. Господь же всех призывает соблюдать главную заповедь: любить Бога и ближнего. Почему нам так сложно это дается? Думаю, когда мы себя оправдываем, а других осуждаем, навязываем им вину и ответственность за случившееся, мы тяжело согрешаем.

Безумие утверждать, что война была неминуема, и эта кровь должна была пролиться. Я с этим никогда не соглашусь. Каждый грузин, конечно, надеется, молится о восстановлении отношений, чтобы Абхазия воссоединилась с Грузией, а каждый беженец надеется вернуться в Абхазию. Ну а я могу лишь сказать: пусть будет святая Божия воля и на грузин, и на абхазов. Война – наказание и исцеление, укрепление веры, происходят на ней и чудеса, и такие обращения к Богу, об одном из которых могу рассказать.

В военные годы к нам в монастырь Фока в Джавахети приезжали разные люди, было и много тех, кто воевал. Причем были и армяне, сражавшиеся в Карабахе. Многие свидетельствовали об опыте, связанном с клинической смертью. Один рассказ запомнился мне особенно. Его поведал мне в 1993 году один грузин, в начале 1990-х воевавший с осетинами:

«Я думал, что делаю доброе для своего народа, я верил Гамсахурдия. Я хотел только одного: чтобы не было больше коммунистов у власти. И вот через год очутился в Цхинвали – и сразу попал в перестрелку. Мы оказались у леса, и против нас вышли осетины, они тоже, как и мы, были вооружены. Мы начали оскорблять друг друга, сквернословить. Расстояние между нами было небольшим. Мы одновременно открыли огонь. Было страшно. Я отчетливо увидел одного осетина, тоже молодого, я целился в него, а он в меня. Я выстрелил, и вдруг почувствовал ожог в животе. Теряя сознание, я успел заметить свое окровавленное тело сверху. Потом какой-то тоннель, и вдруг – свет. Я очутился в саду, среди неописуемой красоты увидел того самого молодого осетина, он словно подплыл ко мне по воздуху и улыбаясь сказал: „Брат, я уже мертв, а тебе нужно возвращаться, иди с миром!“

Я так хотел остаться с ним в этом красивом саду, что закричал: „Брат, я люблю тебя, оставь меня здесь, прошу, прошу!“