Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

Она непрерывно следила за угловатым и вместе с тем поразительно изящным танцем стрекозы. Та иногда останавливалась в воздухе. Крылья ее начинали трепетать так стремительно, что казались пропеллером крошечного вертолета. Повисев неподвижно в воздухе, она устремлялась к земле и, не долетев до нее, опять взвивалась. Тогда, на просвет были видны сочленения ее прозрачных крыл, словно нарисованный в пространстве совершенный чертеж.

«Как жаль, что я не могу услышать ее мыслей, – подумала женщина, – ведь не зря же она отлетает от меня… Я где-то читала, что стрекозы передают приказы своим сородичам за одиннадцать километров. Значит, есть же у них свой, недоступный человеку язык»…

– Простите, пожалуйста… Не сочтите мои слова за назойливость, но я не могу отделаться от ощущения, что где-то уже видел вас…

– Женщина подняла голову – перед ней стоял человек с негустыми, седыми волосами, без улыбки глядел на нее.

– Она хотела, было, досадливо отмахнуться, но лицо у него было вовсе не нахальное, а умное и немного грустное. К тому же он был так же не молод, как и она.

– Возможно, – сказала он сдержанно.

– Вы сердитесь? Напрасно. Но если вам неприятно мое присутствие, я уйду…

Она промолчала, следя за трепетом стрекозьих крыльев, и вдруг доверчиво спросила:

– Вы не знаете, сколько живут стрекозы?

– Сколько живут стрекозы? – изумился он. – Не знаю, конечно…

– Жаль! Мне вдруг захотелось, чтобы люди, умирая, превращались именно в стрекоз… Может быть, моя мать…

– Вы думаете? – ошеломленно спросил он.

– Нет, конечно… Просто мне этого очень захотелось… Так вы говорите, что где-то видели меня? Давно?

– Не знаю. Но я определенно помню ваше лицо… Еще раз извините…

Он поклонился, собираясь, было, отойти.

Но ей не захотелось, чтобы он ушел. Она понимала: в ней заговорило пустое актерское бахвальство, которое она так не любила в своих товарищах по профессии, но все же…

– Меня зовут Валерия Николаевна Колосова. Вам ничего не говорит это имя?

– Простите, ничего… Но мы с вами, оказывается, тезки – мое имя тоже Валерий, и тоже – Николаевич!

– А в детстве меня называли Лера…

– Ну, тут мы разминулись – меня Валькой…

– Вы знаете этот городок?

– Я здесь родился.

– А я раньше никогда не была. Мать мне рассказывала. Он очень изменился с той поры… с довоенного времени?

– Немцы почти полностью уничтожили город, – заговорил он негромко. – Большинство жителей старшего поколения загнали в церковь и сожгли… Молодежь, что не успела уйти в лес, угнали в Германию. Меня с сестричкой тоже. Мне было шестнадцать, ей – тринадцать…

Валерия Николаевна молча смотрела ему в лицо.

– Нас было девять человек отсюда… из нашего городка. По дороге мы сговорились попробовать сбежать. Большинство не добралось до леса… Их перестреляли. Сестренку тоже. Трое спаслись. Куда делись остальные двое – не знаю. Я их больше не видел.

– Простите, – произнесла Валерия Николаевна, – Я тут со своими глупостями…

– Ну, что вы…

Стало тихо. В этой неловкой тишине было слышно только легкое потрескивание стрекозиных крыльев.

Чтобы прервать затянувшееся молчание, Валерия Николаевна сказала неуверенно, словно недостаточно выученную театральную реплику:

– Знаете, мать мне часто рассказывала об этом бассейне, о фонтане, о бронзовом мальчике. А от него остался только обрубок. Да этот страшный позеленевший тритон.

– Я помню, у него из ноздрей били две тонкие струйки, – сказал Валерий Николаевич. – И еще – учитель истории в школе рассказывал, что здесь когда-то был большой губернский город. В прошлом веке. И жил тут последний в России губернатор, плут и лихоимец. Чтобы скрыть растрату казенных сумм, собрал он с жителей так называемое добровольное пожертвование вроде бы для закладки городского парка и постройки фонтана. Купил где-то по дешевке этого бронзового мальчишку, а остальными деньгами попытался покрыть недостачу в казне. Да не успел – накрыли его, судили, сослали в Сибирь. А нового уже не назначили – как раз тогда ликвидировали губернаторство.

– Интересно. Об этом мама не рассказывала.

Валерия Николаевна встала.

– Вы не подскажете, где здесь можно поесть? – спросила она. – Я очень голодна – ничего не ела со вчерашнего обеда.

– Понятия не имею. Я тут тридцать лет не бывал. У меня здесь никого не осталось…

Валерии Николаевне стало неловко. Недавнее хорошее настроение куда-то улетучилось, и снова охватило ее то тяжелое чувство несвободы, какое всегда наползало на нее во время читки на труппе новой пьесы и распределения ролей.

«О, господи! – подумала она. – До чего же я бездарна! Вечно попадаю впросак!»

Они вышли на площадь, медленно, молча обошли ее; подле автостанции увидели вывеску над длинным одноэтажным бараком «Колхозная столовая».

– А нас покормят? – спросила Валерия Николаевна.

– Покормят. Я здесь вроде как в командировке…

…Выйдя из столовой, они остановились в нерешительности – оба не знали, не пора ли разойтись в разные стороны. И оба почувствовали, что им вовсе не хочется сейчас расставаться.

– Вы сюда надолго? – спросил Валерий Николаевич.

– До обратного автобуса… До семи вечера.

– Жаль – мой уходит в четыре тридцать…

– У нас еще целых пять часов, – сказала она и вдруг испугалась – он может подумать, что она навязывается!

– Да? Так мало, – сказал он, глядя куда-то в сторону.

– Хватит, чтобы осмотреть город, – облегченно ответила она.

– Даже изучить…

– Пошли…

– Отсюда я помню только дорогу к речке.

– Ведите…

Двух часов оказалось достаточно, чтобы осмотреть городок и даже посидеть в круглой беседке над рекой.

Наконец, они двинулись обратно к автобусной станции. По дороге, не сговариваясь, повернули к скверу, остановились над высохшим фонтаном. Оба присели на полуразрушенное обрамление.

Как будто стрекоза ожидала их здесь – над сухими листьями, битым стеклом и желтыми цветами она вилась, ни на мгновение не приседая.

– Смотрите! – сказала Валерия Николаевна. – Она еще тут! Знаете, на востоке люди верят в переселение душ.

– А вы? – спросил он.

– Не знаю… Почему бы и нет?

– Не очень это современно.

– Конечно.

– Вы поэтому спросили, сколько лет живут стрекозы?

– Да нет, конечно, ерунда это – переселение душ… Но во что я твердо верю, это в то, что души умерших живут до сих пор, пока о них помнят живые…

– Возможно…

– Мне кажется, душа моей матери жива. Она со мной и где-то здесь. А вот когда я умру, со мной умрет и она… Обо мне некому будет вспоминать – я совсем одна. Вы только не думайте, что я жалуюсь… я вам это просто так говорю. Надо же хоть раз в жизни с кем-то поговорить откровенно. Правда?