Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

– Так. Ясны мне ваши обстоятельства…

– Не виноватая я, клянусь богом, – не виноватая… Злые люди…

– Вот так, – сказал судья, поднимаясь. – Ошиблись вы, гражданка… Простите, товарищ Соловьев, что напрасно вас потревожили…

Выйдя из полутемного здания суда на залитый полуденным солнцем Ленинградский проспект, Петр на мгновение остановился. Ему вдруг показалось, что на гладкой поверхности его жизни образовалась почти видимая извилистая трещина. Захотелось посидеть где-нибудь в тишине и одиночестве, подумать. Вошел под деревья бульвара, присел на первой же скамье, прикрыл глаза. Смутная неловкость и тревога охватили его. Утренние заботы об устройстве собственного юбилейного вечера выглядели сейчас пустыми и чуть стыдными. Одновременно, он злился на себя за то, что увидел и услышал сегодня в суде. По какому праву эта старуха вторглась в его мысли? Почему именно она заставила испытать желание пересмотреть свое прошлое и как-то перепланировать будущее? Уже не впервые задумывался он, правильно ли, честно ли пользовался своим талантом? На этот вопрос он, конечно, ответить не мог, но почему-то так продуманно организованное существование больше не казалось ему таким уж счастливым…

Перед закрытыми глазами опять, как много раз прежде, возникло сердитое лицо бабки. Он услышал ее рассерженный крик: «Вылезай, байстрюк несчастный!». И впервые понял, что это слово, которое он всегда воспринимал, как очередное ругательство, имеет определенный, обидный смысл. Возможно, что только теперь, спустя столько лет, Петр и сам почти верил, что описанная им «автобиография» была подлинной. Смутное воспоминание подсказывало ему, что его настоящая мать, если была еще жива, немногим отличалась бы от этой старухи… И слезы, безостановочно бегущие по одутловатым, покрытым темными пятнами щекам… Но всё же – нет! Нет! Не могла его мать быть настолько отвратительной! Он еще долго сидел на затененной скамейке, стараясь побольше оттянуть неизбежную встречу с приятелями, пытаясь успокоить себя, даже высмеять, но это плохо ему удавалось; всегдашняя самоуверенность не приходила и тоскливая тревога все равно гнездилась в самой глубине его груди… Наконец, заставил себя подняться и двинуться к белорусскому вокзалу; в метро он уже снова казался себе еще довольно молодым человеком действия и сильной воли. Когда через час появился в доме литераторов, внешне он был уже совершенно спокоен. На вопрос товарищей, зачем вызывали в суд, ответил равнодушно.

– По поводу происшествия, свидетелем которого я не был…

Весь вечер, стараясь заглушить тревогу и какой-то непонятный ему страх, он «занимал площадку»: громко ораторствовал, блистал несколько потускневшей эрудицией, а сильно подвыпив, начал хвастаться своими былыми литературными успехами. Правда, это был его вечер, но что прощалось мальчишке в девятнадцать лет, коробило в сорок.

Постепенно за столиком оставались либо те, кому хотелось еще выпить, либо те, кто выпил слишком много. К ночи, почти окончательно потеряв над собою контроль, он принялся поучать собутыльников.

– А вы, что же, так и будете всю жизнь пописывать свои повестушки сю-сю для «Смены» или «Огонька»? Я – нет! Я – всё! Берусь за большой роман! Это будет… За соседним столиком кто-то насмешливо произнес:

– Роман века!

– Да! именно! – тот час отозвался Петр.

Но вдруг сообразив, что это издевка, попытался броситься на обидчика.

– Ну, ну, романист, – на ходе поймал его кто-то из присутствующих. – Пошли, провожу до такси, Поезжай домой, выспись…

Среди ночи проснулся, вскочил, не в силах окончательно вырваться из сна, Скрипучий голос кричал то ли над ним, то ли в его гудевшей голове:

– Вылезай, байстрюк проклятый! Ты уже весь синий! Вот попадись мне!

Снова откинулся на подушку и несколько минут лежал неподвижно, успокаиваясь. Засыпая, увидел мокрое от слез, обрюзгшее лицо старой женщины, встреченной им сегодня в суде…

Два дня он не выходил из дома. Не то, чтобы болел, просто никого не хотел видеть. Может быть, впервые за сорок лет понял, что такое плохое настроение. Оно стало еще хуже, когда, вынув из ящика очередной номер «Нового мира», прочел в оглавлении имя того самого ворчливого писателя, своего первого руководителя, которого уже тогда считал глубоким стариком. Оказывается, он и сейчас не так уж стар, если написал роман и дождался появления его в журнале. Роман… Хвастался ли Петр в тот вечер, или всерьез задумал его писать? Он и сам не знал. Пока на этот счет у него не было определенных мыслей…

Уже лет двадцать не брал в руки своей первой повести, не перечитывал ее. Тогда, в дни ее выхода, он частенько открывал книжку на любой странице и, с удовольствием вчитываясь в каждую фразу, не отрывался уже до конца. Тогда, впервые увиденные напечатанными собственные слова наполняли его гордостью и удовлетворением. Иногда он вспоминал сердитую отповедь руководителя, но тут же отбрасывал воспоминание, как отмахивался в детстве от крика и побоев бабки. Сидя в душной, прокуренной комнате, он вертел в руках «Новый мир», не решаясь начать читать роман своего бывшего учителя.

– Тоже мне название – «Клубы дыма»! – иронически усмехнулся он.

И принялся читать. Сразу же, с первых строк его охватила непонятная, сосущая тревога. Захотелось отбросить журнал, не читать дальше, но он уже не мог этого сделать – фраза за фразой, затягивали его все дальше в какой-то не совсем понятный ему, радужный мир. Он читал, внутренне споря с писателем, споря и протестуя, но оторваться не мог. Отложил журнал только когда почувствовал, что страшно, нестерпимо проголодался. Наскоро поджарил яичницу, съел чуть не целый полусухой батон, и снова засел за чтение. Не отрываясь, дочитал до конца, досадуя, что месяц придется ждать продолжения, погасил свет, открыл, наконец, окошко, не раздеваясь, прилег на кровать и тотчас крепко уснул. Проснулся поздней ночью. За окном было так тихо, что было слышно, как по далекому Ленинградскому проспекту проезжали редкие машины. Полежал еще немного, поднялся, зажег лампу, достал с полки свою первую книгу, несколько минут сидел, держа ее в обеих руках, не решаясь раскрыть, сопротивляясь страху, который она в нем почему-то вызывала. Наконец, решился… Дошел до конца первой главы и словно бы наткнулся на плотную стену – не мог продолжать. Встал, начал ходить по комнате от окна к двери. То ли от бессонной ночи, то ли от недавнего перепоя, у него нудно и тупо болело сердце, поташнивало, тянуло прилечь. Но он все ходил и ходил, стараясь понять, почему когда-то ему так нравилась чуть ли каждая написанная им строка, а сегодня все вызывает неловкость, будто он сам себя уличил в чем-то не очень непристойном. Нет, он не уверовал в слова старого писателя о дальтонизме, он просто в это не углублялся. Но по мере чтения, герои его становились всё бестелесней, превращаясь как бы в узоры на обоях. Одну за другой он стал вспоминать свои книги и вдруг испугался до холодного пота: он увидел, как почти не изменяясь, из повести в повесть, его герои заполняли все пространство оклеенной обоями стены… Стало трудно дышать, посередине груди, постепенно разрастаясь, возникла режущая боль, пересохло во рту… Такое бывало с ним и раньше. Врач в поликлинике казал: – зачатки стенокардии. Но вы молоды, если побережетесь, не будете переутомляться, проживете до ста… Он успокоился и больше к врачам не ходил. Но сегодня ему стало страшно одному. Позвать кого-нибудь? Пусть просто побудет здесь, посидит рядом…