Павел Перец - От косяка до штанги

Девушка с сальными волосами и дырявыми ботинками была мною подобрана на Климате. Звали ее Настей, она приехала из Самары на перекладных. Цель своего визита в Питер так и не смогла объяснить. Дома у меня Настя первым же делом залезла в ванну и не вылезала оттуда час, пока не перестирала все свои шмотки и все части своего тела. Когда она зашла на кухню, я ее даже не узнал. Посвежевшая, хорошо пахнущая, с мокрыми волосами она лишь отдаленно напоминала зачморенное существо, попрошайничавшее на Невском проспекте. Я жарил картошку и варил сосиски.

У меня есть кое-что, – сказала Настя и полезла в свою котомку, бывшую когда-то рюкзаком.

На столе очутились маленькая колба с круглыми таблетками и бумажный пакет, о содержимом которого даже догадываться не стоило. Я лишь ухмыльнулся. Она была старше меня лет на пять. На руках хиповские фенечки из бисера. Ей ничего не стоило сняться с насиженного места (хотя трудно было представить, что это должно быть за место, которое она может насидеть) и рвануть в другой город. До эпохи интернета, мобильной связи и виагры оставалось несколько лет, когда подобные типы вымерли за ненадобностью. Но тогда я воспринимал их как нечто само собой разумеющееся, уже догадываясь, что рано или поздно сам окажусь в их шкуре, что и произошло чуть позже. Но только моя поездка на другой конец страны была отчетливо мотивирована – конопля. А их вояжи даже паломничеством не назвать. Люди вне системы. То, что называется обиходным в литературе словом маргинал. Люди, которые не искали смысла в этой жизни.

После ужина мы закинулись по таблетке (на все мои вопросы, как они называются, они лишь хитро улыбалась) и выкурили косяк. Какое-то время я пытался сосредоточиться на картинке в телевизоре, но потом рядом присела Настя, сжала мне член своей вымытой детским мылом ладонью и уложила меня в себя, как в кресло-качалку. Тело стало гибким и податливым, как у ртутного Терминатора. У этого секса не было конца.

Ночью я разговаривал с пластинкой Джо Дассена, пытаясь у него выяснить, почему он умер. Джо Дассен не реагировал, видимо, воспринимая мои вопросы так же, как воспринимали вопросы вождя краснокожих горе-похитители из рассказа О’Генри. «А почему апельсины круглые? А почему ветер дует? Потому что деревья качаются?».

Настя уехала в Самару и написала мне оттуда письмо, что выходит замуж. У меня осталась ее фенечка.

Это было ближе к весне. Зайцева давно промывала мне уши словесами об одной своей подруге, которая вернулась из Москвы. Мы постоянно играли в Трубе, я ездил в «Там-Там». Потом эта подруга появилась. Белая рубашка, черная юбка, короткие черные волосы, зеленые глаза. Звали Машей. А меня Пашей. Вот и познакомились.

Я ходил в темно-зеленом плаще, в круглых черных очках, как у кота Базилио, и с длинной челкой. В подкладке плаща всегда имелась заначка с косяком. Так, чтоб менты не нашли. Поселилась в мозгу зубная боль, но что это за боль такая, я не понимал. Нечем еще понимать было. Потом Маша приехала второй раз. Ближе к вечеру. В черной полупрозрачной блузке, демонстрировавшей кружевной черный бюстгальтер. И все остальное черное – туфли, чулки, лак на ногтях.

Прогулялись немного по Невскому. Я уже начал догадываться о природе зубной боли в голове. Зайцева тащила Машу к себе, бросала на меня косые взгляды. Но потом сама куда-то усвистала с очередным хахалем. Мы поехали ко мне. Травы она никогда не пробовала, что меня удивило, поскольку ее в нашей компании не курил только ленивый. Выдули косячок, потом еще один, а потом выдули друг друга.

– Паша, зайка, поставь чайник.

Она произнесла это, сидя на тахте, закалывая волосы на затылке. Междометие «зайка» скосило меня, как пуля травинку, поскольку до этого в уменьшительно-ласкательном режиме ко мне обращалась только мама. Я полез вверх по синусоиде настроения. Выяснилось, что кончились сигареты. Мы вышли на улицу.

Перед домом, где живут мои родители, покоится гора, с которой зимой катаются на санках дети и всякие прочие. За горой ныне можно наблюдать Ледовый дворец. Летом эта земляная насыпь, столь редкая для плоскодонного Питера, зазывает погулять владельцев собак, любовников и местную гопоту.

Мы шли по траве, цвет которой ночью разобрать невозможно. Я пытался любоваться звездами, которые тараканами заползли в пазы неба. Я был близок к обмороку. Это происходило со мной. Сейчас. Это слово, рифмуемое с кровью и морковью, вырастало на языке, и клонило свой стебель к губам, готовое сорваться с них и рухнуть в пропасть назревающего лета. Шептались в ушах недавно произнесенные звуки, елозили на шее отпечатки поцелуев, голова проросла крыльями, готовая слететь с шейного стрежня.

Маша говорила о том, что нужно опять возвращаться на работу, что она расслабилась. Я поинтересовался, что за работа.

– В конторе, – ответила она.

И потом произнесла несколько фраз, которые придавили меня всей тяжестью подросткового разочарования.

Я пытался соотнести то, что мне довелось только что узнать, с тем человеком, который шел рядом. Шестнадцатилетняя девочка. Самая красивая из тех, что мне доводилось встречать в своей жизни. С завораживающим голосом, о котором потом одна моя знакомая сказала: «Я бы влюбилась в нее только за этот голос». Она картавила, шлифуя слова р-содержащие, сглаживая их рычание. Находка для логопеда. И для любого мужика с деньгами. Для любого, кто может позволить себе заказать проститутку. Вниз по синусоиде настроения.

Когда тебе семнадцать лет, то каждого мудака, который трахал твою девушку до тебя, ты воспринимаешь как личное оскорбление. Я получил сотню пощечин за один раз. Самолюбие размякло и растеклось где-то внутри. Раскромсала бессонная тварь карамельные сны под подушкой. Изучаю лунный букварь. Вновь сдружился с чайною кружкой.

Две половинки ночи разделили, распилили счастье, даже не дав возможности опомниться.

Наутро поехали на Петроградку забирать из ремонта ее туфли. У нее вокруг юбки барахтались висюльки, наверное, для пикантности они были помещены на этот кусок материи, облегающий женские бедра. Маша постоянно цеплялась висюльками за мимо проходящих мужиков, что усугубляло мою невеселость. Я встал не то чтобы не с той ноги, я лег не с того боку. Город смердел обыденностью, чавкал хлопающими дверьми автобусов, издавал звуки каменной природы, которую освоили пять миллионов человек. Я положил в карман номер ее телефона, записанный на сигаретной пачке.

Привычное течение жизни оказалось нарушено. В твердом теле зарождавшегося понятия о том, как нужно жить, образовались дыры, из которых вытекал накопленный кислород уверенности в себе.

У Маши было два младших брата, одного звали Юлий. То есть Юля. Уже тогда я смотрел с сожалением на пятилетнего носителя всех возможных кличек в начальной школе. Дети очень внимательны к любым отклонениям от нормы. Помню статью в «Ленинских искрах», где школьница с негодованием писала о своей однокласснице, которая носит крестик. Уж не раз ей говорилось, чтоб сняла, а она ни в какую. А мальчик Юля – первая мишень для подросткового бесовства. И Цезарь не в счет.