Жорж Сименон - Я диктую. Воспоминания

Бросив писать дешевые романы, что было, в общем-то, моей профессией и кормило меня в первые годы жизни в Париже, и начав серию «Мегрэ», а потом и другие свои книги, я поклялся больше не читать того, что именуется «изящной словесностью».

За свою жизнь я был дружен со многими художниками, но почти не общался с коллегами-писателями; отношений у меня с ними практически не было.

Нынче, на покое, мне опять случается иногда прочесть роман, и даже из тех, которые в Америке именуют «poplars», то есть с более или менее детективным сюжетом.

Признаюсь, что, читая, бываю удивлен, а то и смущен. Удивляет меня прежде всего высокое качество многих романов, к которым относятся с пренебрежением. Я представляю себе, как автор выстраивает интригу, обрисовывает героев и недели, если не месяцы, сидит за пишущей машинкой.

Я знаю, что значит сидеть за машинкой. А теперь знаю, что значит быть читателем. За несколько часов книга перелистывается или проглатывается, смотря по обстоятельствам. Об авторе при этом не думают. Думают только о сюжете. Не думают также и об усилиях, затраченных на редактирование.

Книга захлопнута, читатель пожимает плечами и, если она издана в дешевой серии, выбрасывает ее в корзину для бумаг.

Во всем мире работают тысячи писателей; я не знал их, не читал изданных ими книг. И если говорить о моих глубинных мыслях, не ставил себя с ними на одну доску.

Теперь я научился смирению. Ведь и мои книги, которые требовали от меня чудовищного напряжения, тоже чаще всего прочитываются наспех и вызывают пожатие плечами: «Не так уж плохо».

Потом их выбрасывают в корзину.

Такое вот примерно чувство возникло у меня после того, как я стал читать книги моих коллег.

И я научился уважению к ним — к большинству из них, поскольку исключаю тех, кто, переняв готовую формулу, бесконечно эксплуатирует ее и печет книги с единственной целью заработать деньги.

Кстати! А есть ли что-то постыдное в желании заработать?

Признаюсь, что, даже если книга не захватывает меня, я считаю своим долгом дочитать ее до конца. И испытываю угрызения совести всякий раз, когда, дочитав, бросаю ее в корзину.

В ней мысли человека, его пот, его тревоги, и у меня чувство, что этим жестом я выражаю к ним пренебрежение.

5 сентября 1975

Утром я получил письмо одного читателя из Парижа. Оно меня позабавило и, надо сказать, привело в восторг. Этот человек прочел большую часть моих книг, а может, даже все и выискал слова, которые чаще всего в них повторяются. Вот начало его списка:

Страх — Дождь — Судьба — Итог — Понять — Служка — Школа — Трубка — Печка — Жалость.

Читатель добавляет, что вместо «служки» он мог бы взять «воскресенье» или «колокольный звон», «настоящее воскресенье с колокольным звоном».

Он дает еще один список как вариант первого:

Дождь — Страх — Судьба — Итог — Понять — Школа — Воскресенье — Трубка — Печка — Солнце.

И наконец, добавляет — несомненно, после чтения моих последних книг — еще одно слово: «Безмятежность».

Эти два небольших списка, в сущности, подводят, и весьма красноречиво, итог работам множества критиков.

Но, по мне, в списках не хватает если не слова «любовь», которое я начал употреблять достаточно поздно, то слова «нежность».

6 сентября 1975

Во мне произошло какое-то чудо, которое, надеюсь, бывает со всеми мужчинами и женщинами моего возраста.

В преддверии пятидесятилетия у меня было ощущение, будто я потихоньку сползаю в старость, и я говорил себе, что в шестьдесят стану совсем старым. Но так не случилось. Напротив, я почувствовал себя помолодевшим, и потому-то заметкам, которые издал несколькими годами позже, дал название «Когда я был старым».

Границу старости я тогда перенес на шестьдесят пять лет.

Потом снова отсрочка — до семидесяти лег.

Я и их перевалил и вновь почувствовал себя ничуть не более старым, чем сегодня, в семьдесят два с половиной года. Старость — готов сказать я сейчас — начинается в восемьдесят лет.

Держу пари, что, перевалив и этот рубеж, я решу: «Старость приходит после восьмидесяти двух».

Но чудо не в этом, верней, не совсем в этом. Я не знаю, каков механизм памяти. Не знаю, открыли ли его ученые. Знаю только, что уже несколько лет ко мне часто приходят образы прошлого, иногда по нескольку раз на дню, хотя я их и не вызываю. Кстати, я называю это моей книжечкой образов.

И все это счастливые, радужные, живительные воспоминания. И на удивление точные.

В жизни у меня, как и у любого другого, были мрачные, даже драматические периоды. Бывает, Тереза отвлекает меня от дум, когда видит, что я вспоминаю о них. Я делаю усилие, и мрачные воспоминания испаряются из моей памяти.

Может быть, память сама постепенно вытесняет неприятные воспоминания? У меня есть все основания предполагать, что это именно так. И все основания предполагать, что не мне одному ведом этот феномен. Если правда, что в определенный момент у человека возникает стремление заново пережить какие-то периоды своей жизни, то в его подсознании происходит отбор, в результате которого перед ним проходят лишь обрывки лет, заставляющие его поверить, будто вся жизнь была ровной, безмятежной, солнечной.

Хочу добавить, что если у мужчин, которые говорили со мной на эту тему, все происходит, как у меня, то у многих женщин бывает иначе: на память приходят самые тяжелые, самые печальные события их жизни.

Что же это, общее правило? Или случайность?

Не знаю. Но я надеюсь еще долго непроизвольно перелистывать свою книжечку образов, почти столь же лучезарных, как те, что я вижу сейчас в своем розовом домике.

22 сентября 1975

Еще в детстве я начал страдать клаустрофобией. Почти каждое воскресенье во второй половине дня мы ходили к одному из родственников матери. В столовой или в кухне, в зависимости от состоятельности родственника, собирались три-четыре моих тетушки, трое-четверо дядюшек, не считая кузин и кузенов, которые, не шевелясь, сидели на стульях. Через несколько секунд я под каким-нибудь предлогом выскакивал из чересчур людной, на мой взгляд, комнаты.

Тогда же я почти панически стал бояться толпы. Правда, однажды я видел, как тысяч десять забастовщиков столкнулись с конной жандармерией с саблями наголо. У меня возникло ощущение, будто я оказался среди этой массы, я готов был завопить от ужаса и кататься по земле.

Много позже, когда мне случалось пойти в кино или в театр, я оставался там, если только удавалось найти место в первом ряду у запасного выхода или, напротив, где-нибудь в последних рядах неподалеку от входа.

Так продолжалось всю жизнь, еще больше усугубляясь, так что в кино или в театр я стал ходить чрезвычайно редко и после каждого такого похода очень долго там не появлялся.