Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

Он отчасти верил в благие намерения носителей социалистических идей, (см. письмо Лине от 11 августа 1935 года из Баку), – отрезвление пришло слишком поздно. Он хотел победить догматичность, жестокость и тупость новых правителей своей музыкой. У кормила культуры он видел Луначарского. Ему благоволил Литвинов, но, главное! – он получал какие-то неслыханные для запада блага для работы: это были не деньги, это было страстное желание исполнить каждую его ноту, партитуры выхватывали из-под пера, радио, крупнейшие театры страны, лучшие оркестры, – все жаждали Прокофьева, все рукоплескали ему. Он не должен будет, как Рахманинов, откладывать сочинение своей Четвёртой Симфонии из-за необходимости играть и зарабатывать, он получит возможность полностью и насовсем отдаться сочинению. Все недостатки нового строящегося общества – временные. И уж во всяком случае его-то политика не коснётся. А слушателей, «народ», который по словам партии, его не понимал, он победит музыкой.

Историю не судят. Объективно приезд Прокофьева в Россию привёл к развалу семьи, сиротству детей, аресту Лины, его вызванной внешними трагическими обстоятельствами болезни и ранней смерти под сентиментальным, но несколько общим, не направленным конкретно присмотром Миры Мендельсон, ну а в творческом отношении? Я сошлюсь на Святослава Рихтера, а он говорил, что всё, что написал Прокофьев где бы то ни было и когда бы то ни было, гениально. И все его кантаты, здравицы, социальные заказы, – всё было гениально. Ну, где-то, может быть, надо было убрать слова. Слова Рихтера о балетах Прокофьева запали мне в душу тоже навсегда: «Музыка там СЛИШКОМ хороша для балетной, настолько хороша, что мешает балету.» Однако силы Прокофьева были подточены, он писал меньше, чем мог бы.

Но и о личных особенностях Сергея Сергеевича – его наивности наряду с острым аналитическим умом, его необыкновенном благородстве – не следует забывать. В подтверждение этого сошлюсь на особенно точные и художественные высказывания М. Ростроповича и Н. Рождественской, матери дирижёра Г. Рождественского, замечательной певицы:

«(…)…он всегда был большим ребёнком ужасающей наивности, – пишет в своих воспоминаниях Мстислав Ростропович. – Когда Жданов в ЦК разразился гневной речью против композиторов (постановление 1948 года), Прокофьев был в зале. Стояла гробовая тишина. А он болтал с соседом, будущим дирижёром „Войны и мира“. Через два места от него к нему повернулся член Политбюро: „Слушайте, это вас касается“.

– Кто это? – спросил Прокофьев.

– Моё имя не имеет значения. Но знайте, что когда я вам делаю замечание, вы должны с этим считаться.

– Я никогда не обращаю внимания на замечания людей, которые не были мне представлены, – бросил Прокофьев с немозмутимым видом.

Когда его вдруг перестали играть, он ничего не понял. Он обратился в Союз композиторов и сказал им:

– Товарищи, скажите мне откровенно, что мне делать? Вы знаете мою безупречную композиторскую технику. Неужели я должен от неё отказаться и писать как самый плохой академический композитор? Говорите, моя судьба в ваших руках… В таких случаях его глаза блестели лучистым серым оттенком, который я любил.»

Наталья Петровна Рождественская:

«– Каким он был? Он был красавец. Красавец! В нём была высшая интеллигентность, утончённость, честность и бескомпромиссность во всём.

На этих высказываниях, помещённых в сборнике под редакцией Тараканова, можно остановиться в попытках объяснить причины решения Прокофьева вернуться на родину. Такому человеку нечего было делать в СССР ни в 1936 году, ни в последующие годы. Он находился в неразрешимом противоречии с режимом. Даже когда хотел в него поверить.»

За Лину Ивановну кратко и гладко написали:

«В Москве летом 1935 года мы жили всей семьёй в гостинице „Националь“, а затем отправились в Поленово, в дом отдыха Большого театра близ Тарусы. Нас встретили очень любезно, поселили в „свежевыбеленном“ домике, и на террасе с прекрасным видом на Оку С. С. устроил себе кабинет. Домик находился далеко от основного корпуса, и поэтому здесь царила полная тишина.»

Лина Ивановна «пишет», что полюбила протяжные песни колхозниц, возвращающихся с полей, а также русскую природу. Напоминает фильм «Кубанские казаки».

Сергей Сергеевич работал над «Ромео и Джульеттой». Лина Ивановна перечисляет отдыхающих знаменитостей – мы прочитаем о них в письмах Сергея Сергеевича, но потом сообщает некоторые важные детали: в сентябре Сергей Сергеевич вновь едет во Францию, так как у него там запланированы концерты, а по дороге посетит Варшаву, Вену и Базель. Он взял с собой в Париж сыновей, чтобы они не пропускали учебного года. Для детей это была поездка, врезавшаяся в их память на всю жизнь.

Лина Ивановна осталась в Москве на некоторое время, так как у неё должен был состояться концерт на радио. Потом она тоже возвратилась в Париж, чтобы заняться немыслимым количеством дел, связанных с переездом в Москву.

Спрашиваю Святослава Сергеевича о жизни в Поленове.

– Вам в 1936 году было 12 лет. Вы помните маму в первое время в России?

– Ну, конечно. Но скорее как прилагательное к отцу. Всё зависело от его решений, отъездов, возвращений. Всё было очень хорошо, конечно. Продолжали на руках носить. Решали жилищную проблему, подыскивали квартиру. Отец категорически отказался от 3-ей Миусской, в этом доме, где, как вы говорите, музыка звучала. Именно, наверное, поэтому. Это, знаете, такая советская манера: композиторы – вместе, авиаконструкторы – вместе, рабочие – вместе. Ему это не нравилось. Он такой индивидуалист всё-таки был. Даже на манер Горького предлагали особняк. (По-моему, особняк предлагали в 1935 году, когда Чкаловская ещё не была готова). Они с мамой всё смотрели, выбирали и остановились всё-таки на доме на Чкаловской, который ещё не был готов. Это было в 1935 году. Поэтому-то мы и вернулись на зиму, и учебный год продолжали в Париже…

Если сначала. Первый приезд семьи в 1935 году. Но жилья ещё не было. Не жить же в гостинице… Жили тогда в «Национале». Уехали назад в Париж, причём у папы, я как сейчас помню, был концерт в Базеле, мы там остановились, ночевали одну ночь у знакомых, папа сыграл свой концерт, и потом мы вернулись в Париж. А мама почему-то осталась в России. Она приехала чуть позже. Так что мы ехали втроём с отцом и братом. Трое мужчин!

Сохранились письма отца этого времени. На каждой станции ходили смотреть на паровоз.

– А почему мама осталась?

– Я не помню. То ли она должна была, кажется, петь по радио. То ли где-то отдыхала. Может быть, ей достали путёвку… особенно если там море было, то это уже всё. Она обожала море. Плавала очень хорошо, в отличие от папы. Лето без моря себе не представляла. Летом либо Крым, либо Кавказский берег.