Адриен Бургонь - Мемуары наполеоновского гренадера

С этих пор я стал сам не свой, я был подавлен, меня мучили зловещие предчувствия, голова горела, меня лихорадило. Без сомнения, это могло быть в значительной степени вызвано усталостью, ведь мы вынуждены были выступать рано утром и непрерывно идти до позднего вечера. Дни были до того коротки, что светало только в восемь часов, а смеркалось уже в четыре. Множество несчастных солдат заблудились или отстали, потому что всегда приходили на бивуак уже после захода солнца, где все корпуса смешивались, и царил страшный беспорядок. В любой час ночи было слышно, как приходили люди и кричали слабыми голосами: «Четвёртый корпус! Первый корпус! Третий корпус! Императорская Гвардия!» А другие, лежащие без сил, силились отвечать: «Здесь, товарищи!» Каждый разыскивал уже не свой полк, а корпус, к которому он принадлежал, состоявший теперь разве что из двух полков, между тем как две недели тому назад, в его состав входило тридцать полков.

Никто уже ничего не соображал и не знал, где его полк. Многие, промаршировав целый день, вынуждены были ночью отыскивать свой корпус. Но так редко случалось, ведь не зная часа выступления, они вставали слишком поздно а, проснувшись, обнаруживали, что находятся среди русских. Сколько тысяч людей были захвачены в плен и погибли таким образом!

Я продолжал стоять у костра, дрожа и опираясь на ружье. Вокруг костра сидели трое – они молчали и равнодушно смотрели на идущую колонну. Похоже, сами они не имели желания пуститься в путь, так как у них не было на это сил. Я уже начал беспокоиться, не находя своего полка, как вдруг почувствовал, что кто-то дёргает меня за медвежью шкуру. Это оказался Гранжье, он пришёл предупредить меня, чтобы я не оставался здесь дольше – полк прошёл. Но в глазах у меня было так темно, что я смотрел на него, но не видел.

– А жена? – спросил Гранжье.

– Кто тебе сказал, что у меня есть жена?

– Сержант-майор. Но, где же она?

– Не знаю. Но знаю, что у неё ранец за спиной, а в нем – перемена белья, в котором я очень нуждаюсь. Если встретишь её, сообщи мне. Она одета в серую солдатскую шинель, на голове – барашковая шапка, на ногах чёрные гетры, а в руках корзина.

Гранжье, подумав (как он потом мне сказал), что я болен и в бреду, взял меня под руку и вывел на дорогу со словами:

– Пойдёмте, иначе не догоним полк.

Однако мы догнали его, обогнав тысячи людей из разных полков, тащившихся с большим трудом и, гляди на них, нетрудно было предвидеть, что это путешествие будет последним для многих, если продлится хоть немного дольше.

Так и было на самом деле: мы прошли через местечко, где должен был заночевать Император (хотя он давно проехал мимо). Множество солдат из разных полков останавливалось там, была уже ночь, а по слухам оставалось ещё добрых два лье до места привала, намеченного в большом лесу.

Дорога в этом месте очень широка и окаймлена с обеих сторон огромными берёзами. [47]По ней удобно было следовать людям и повозкам, но к вечеру она вся была покрыта павшими лошадьми, и чем дальше мы продвигались, тем гуще она была усеяна повозками, издыхающими лошадьми, и даже целыми упряжками, изнемогшими от усталости. Люди, которые не могли идти дальше, останавливались и располагались на бивуаках под большими деревьями. Потому что, как они сами говорили, тут под рукой у них есть топливо для костров, на что пригодятся сломанные повозки, а для еды – мясо павших лошадей, и вряд ли все это можно будет найти, идя дальше.

Я уже долго шёл один в этой толпе, стараясь добраться до места ночёвки. Дорога стала ещё хуже – подтаявший снег замёрз, дорога покрылась льдом, и я постоянно падал. А потом наступила ночь.

Яростно подул северный ветер. Я потерял из виду своих товарищей, такие же потерявшиеся солдаты из других полков, с трудом, изо всех сил старались догнать колонну. Те, к кому я обращался, не отвечали, у них не хватало сил. Другие падали, чтобы уже не встать. Скоро я очутился совершенно один, только с трупами вдоль дороги, обозначавшими путь. Исчезли высокие деревья окаймлявшие дорогу, было около 7 часов утра. Усилившийся снегопад ослеплял меня, я просто не мог ничего рассмотреть, а неистовый ветер уже смел все следы, оставленные колонной.

До сих пор я носил свою медвежью шкуру мехом наружу. Но, предвидя суровую ночь, я надел её мехом внутрь, ей я обязан тем, что мне посчастливилось в эту бедственную ночь выдержать 22-х градусный мороз. Приладив медвежью шкуру на правом плече, с той стороны, откуда дул северный ветер, я смог идти в течение целого часа. За это время я, однако, прошёл не больше четверти лье, часто меня захватывала снежная вьюга, я поневоле поворачивался и шёл обратно, и только по трупам людей и лошадей да по обломкам повозок я определял, что повернул назад, поэтому мне приходилось останавливаться и заново выбирать, куда идти.

Временами показывалась луна, или слабое северное сияние, какое часто бывает на севере. В те моменты, когда свет луны не затемнялся чёрными тучами, мчавшимися со страшной скоростью, я получал возможность осмотреться. Я видел на горизонте большой лес, через который надо было пройти, чтобы выйти к берегам Березины, поскольку это была территория Литвы. По моим расчётам до этого леса было не менее лье.

К несчастью, меня начал одолевать сон, а в таком случае сон – это предвестник смерти. Силы мои были полностью исчерпаны, ноги оказывались повиноваться. Я уже падал, задремав несколько раз и, если бы не холод, я бы погиб.

Место, где я находился, было усеяно людьми и лошадьми, заграждавшими мне дорогу и мешавшими просто плестись, поскольку я уже не имел сил поднимать ноги. Каждый раз, когда я падал, мне казалось, что это дело рук одного из несчастных, валявшихся на снегу. Часто случалось, что люди, хватали за ноги проходивших мимо, умоляя их о помощи, и иногда те, что наклонялись, чтобы помочь товарищам, сами падали, чтобы уже не подняться.

Минут десять я шёл наобум, не придерживаясь никакого определённого направления. Я шёл, шатаясь как пьяный, колени мои подгибались. Словом, я чувствовал близость моего последнего часа. Вдруг, споткнувшись о саблю лежавшего на земле кавалериста, я рухнул во весь рост, ударившись подбородком о приклад ружья. Немного придя в себя, и встав на колени, я поднял ружье, но вдруг, заметив, что изо рта у меня идёт кровь, в ужасе вскрикнул и вскочил, дрожа от холода и страха. Мой крик был услышан одним несчастным, валявшимся в нескольких шагах, слабый, жалобный голос умолял меня о помощи, – меня, который сам в ней так нуждался.

– Остановитесь! Помогите!

Затем все стихло. Я лежал, прислушивался и старался разглядеть умолявшего. Но ничего не услышав, я уже начал думать, что ослышался. Чтобы убедиться в этом, я громко закричал: