Адриен Бургонь - Мемуары наполеоновского гренадера

Момент, когда мы покидали поле сражения, был ужасен, наши бедные раненые, видя, что мы их покидаем на поле смерти, окружёнными неприятелем, с трудом ползли за нами на коленях, окрашивая снег своей кровью, они подымали руки к небу, крича и умоляя о помощи. Но что мы могли поделать? Ведь та же участь ежеминутно ожидала нас самих: отступая, мы вынуждены были оставлять на произвол судьбы всех, кто выбывал из наших рядов.

Проходя мимо того места, где стояли фузилеры – егеря, я увидел нескольких из своих близких товарищей распростёртых мёртвыми на снегу и страшно изувеченных картечью. Среди них был Капон, родом из Бапома, мой хороший друг.

Пройдя позицию фузилеров – егерей мы вошли в город и слева увидели пушки, которые, защищая нас, стреляли по приближавшимся русским войскам; при орудиях находилось около сорока человек артиллеристов и лёгкой пехоты – все, что осталось от бригады генерала Лоншана. Сам он возглавил остатки своих частей, приняв решение либо спасти их, либо умереть вместе с ними.

Увидев нашего полковника, он подошёл к нему с распростёртыми объятиями. Они обнялись как друзья, которые долго не виделись и, которые, возможно, встретились в последний раз. Генерал со слезами на глазах показал полковнику на две пушки и горсть людей, бывших в его распоряжении.

– Посмотрите, – сказал он, – вот все, что у меня осталось!

Они прошли вместе Египетскую кампанию.

По поводу этого сражения Кутузов, главнокомандующий русской армией, сказал, что французы вместо того, чтобы быть удручёнными жестокой нуждой, в которой находились, напротив, с каким-то бешенством атаковали истреблявшие их пушки. Английский генерал Вильсон, [46]присутствовавший на сражении, называл его «Битвой героев». Так можно сказать о нас, и только о нас, о тех, которые с несколькими тысячами войска противостояли девяностотысячной русской армии.

Генерал Лоншан с остатками своей бригады был вынужден оставить свои орудия, для перевозки которых не было лошадей, и отступать вместе с нами, используя в качестве прикрытия рельеф местности и постройки.

Как только мы вошли в Красное, русские, располагавшиеся у отдалённых домов с пушками, укреплёнными на санях, открыли картечный огонь. Ранило троих солдат из нашей роты. Одна пуля, задев моё ружье и повредив плечо, ударила в голову молодому барабанщику, шедшему впереди, и убила его наповал. Город Красное делится на две части глубоким оврагом, через который надо было переправиться. Прибыв туда, мы увидали на дне целое стадо быков, погибших с голода и холода; они так замёрзли, что нашим сапёрам не удалось их разрубить. Из-под снега торчали одни головы, глаза у них были открыты, а все остальное было занесено снегом. Эти быки принадлежали армии и не смогли добраться по назначению, они погибли от холода и недостатка корма.

Все дома этого небольшого города и большой монастырь были переполнены ранеными, которые, увидев, что мы покидаем их, громко кричали. Мы вынуждены были бросить их на произвол беспощадного врага, который грабил их, не обращая внимания ни на их несчастное положение, ни на раны.

Русские всё ещё преследовали нас, но медленно и не нанесли нам большого вреда. Дорога, по которой мы шли, пролегала по дну глубокой котловины, поэтому пули пролетали над головами и не попадали в нас, а небольшое количество кавалерии, сопровождавшей нас справа, препятствовало неприятелю подойти к нам ближе.

В четверти лье от города стало спокойнее. Мы шагали, печально размышляя о нашем положении, и о несчастных товарищах, оставшихся в руках врага. Мне казалось, я все ещё слышу их просьбы о помощи и, оглядываясь назад, мы видели, как некоторых раненых русские раздели почти догола и бросили. Нам удалось спасти несколько человек, по крайней мере, на время, мы собрали для них все, что могли, чтобы одеть и защитить от холода.

В тот день Император ночевал в деревушке Ляды, все дома в ней построены из дерева. Наш полк расположился бивуаками немного подальше. Проходя по деревне, я остановился возле жалкой лачуги погреться у разведённого там костра. Тут мне опять посчастливилось встретить сержанта Гиньяра и его венгерку-маркитантку. С ними я поел овсяного супа и немного конины, чем и подкрепил свои силы. В этом я сильно нуждался, поскольку сильно ослабел – целых двое суток я почти ничего не ел. Гиньяр рассказал мне, что в сражении его полк понёс большие потери, но пострадал не так сильно как мы, что он часто вспоминал обо мне, и теперь очень рад меня видеть живым и невредимым. Он расспрашивал меня о капитане Дебонне, но я не видел его после 16-го ноября. Я расстался с Гиньяром и вернулся в свой полк, расположившийся у дороги. Эта ночь была очень тяжела – дул сильный ветер, от мокрого снега одежда наша полностью отсырела, а наш костёр был очень маленький. Но это всё ещё пустяки по сравнению с тем, что ожидало нас впереди.

Этой ночью к нам приходили погреться многие из стрелков. Я расспрашивал их о своих друзьях, особенно о двоих таких же велитах, как и я. Одного из них звали Александр Легран, по прозвищу «Четыре сына Эмона» из Валансьена, а другого – Лапорт из Касселя, что недалеко от Лилля, позже он погиб от картечного огня.

В полночь один из часовых сообщил мне, что в нашу сторону движется всадник. Я взял двоих солдат и побежал посмотреть, кто это. Подойдя ближе, я действительно различил всадника; впереди шёл пехотинец, которого всадник, похоже, гнал перед собой. Подъехав к нам, стало ясно: это был драгун Гвардии, который, чтобы добыть продовольствия себе и своей лошади, забрался ночью в русский лагерь, а чтобы не привлекать ничьего внимания, надел каску убитого им в тот же день русского кирасира. Таким образом, он объехал часть неприятельского лагеря, стащил связку соломы, немного муки, ранил одного часового на передовом посту, и сбил с ног другого, которого и взял в плен. Этот удалой драгун – Миле из Конде, остался с нами до утра. Миле признался мне, что рисковал жизнью не для себя, а ради своей лошади – для Каде, как он называл её. Во что бы то ни стало, он хотел достать ей корм, говоря, что если он спасёт свою лошадь, то и лошадь в свою очередь спасёт его. Уже во второй раз после Смоленска, он пробирался в лагерь русских. В первый раз он увёл с собой коня в уздечке.

Ему посчастливилось вернуться во Францию со своим конём, с которым он уже прошёл кампании 1806–1807 гг. в Пруссии, в Польше, 1808 г. – в Испании, 1809 г. – в Германии, 1810–1811 гг. – в Испании, 1812 г. – в России, затем 1813 г. – в Саксонии и 1814 г. – во Франции. Его бедная лошадь погибла при Ватерлоо, после того, как участвовала в 12-ти больших сражениях под командованием самого Императора, и в 30-ти других, более мелких битвах. В течение этой злополучной кампании мне посчастливилось ещё раз встретить Миле: он топором прорубал отверстие во льду озера, чтобы напоить лошадь. Однажды я видел его на крыше сарая, объятого пламенем – он рисковал сгореть – и всё ради своего коня, чтобы добыть для него немного соломы. Бедным животным приходилось иногда даже грызть кору деревьев, чтобы не умереть от голода.