Адриен Бургонь - Мемуары наполеоновского гренадера

Мы, без сомнения, находились позади русского авангарда, и, конечно, скоро за нами пройдут другие русские. Как тут быть? Надо было держаться дороги. Это единственное, что нам оставалось делать.

– Мне пришла в голову превосходная мысль, – сказал Пикар. – Вы будете арьергардом, а я авангардом. Я буду смотреть вперёд, не покажется ли кто-нибудь, а вы, друг мой, сядьте головой к хвосту и наблюдайте в свою очередь.

Но привести в исполнение идею Пикара оказалось нелегко, то есть, сесть спиной к спине, напоминая, как он выразился, двуглавого орла с парой глаз впереди и парой сзади. Мы выпили по стаканчику можжевеловки, спрятали остаток на случай крайней необходимости, и пустили лошадь шагом по тихому и печальному лесу.

Северный ветер усилился, и «арьергард» так промёрз, что еле держался, но к счастью, погода была хорошая, предметы можно было увидеть издалека, а дорога была совершенно прямая, и мы не опасались быть застигнутыми врасплох на поворотах. Мы ехали уже около получаса, как вдруг встретили на опушке леса семерых крестьян, как будто дожидавшихся нас. Одеты они были в овчинные тулупы, на ногах лапти. Они подошли к нам, поздоровались по-польски и, казалось, обрадовались, что встретили французов. Затем они объяснили нам, что вынуждены идти в Минск, где находится русская армия, поскольку их включили в состав ополчения. Таких вот крестьян силой заставляли идти против нас – повсюду, во всех деревнях казаки гнали их ударами кнута.

Мы продолжали путь, а когда крестьяне скрылись из виду, я спросил Пикара, понял ли он, о чем говорили крестьяне. Минск – одна из наших самых больших военных баз в Литве – там у нас были запасы продовольствия, и там должна была воссоединиться большая часть армии. Он отвечал, что все прекрасно понял и, что если это действительно правда, значит, «Папаша – тесть» [53]сыграл с нами плохую штуку. Я не понял его намёка, тогда он повторил мне, что если это так, значит, австрийцы предали нас. [54]Он собирался объяснить подробнее, но вдруг остановил лошадь и проговорил: «Смотрите-ка, впереди, похоже, колонна?» Я различил что-то чёрное, но вдруг оно скрылось. Через минуту голова колонны опять показалась, точно вынырнула из оврага.

Мы сразу поняли, что это русские. Тотчас повернули вправо и вошли в лес, но не прошли и четырёх шагов, как наша лошадь завязла по грудь в снегу и сбросила меня. Падая, я увлёк за собой и Пикара. Глубина снега в том месте была более шести пье, и нам стоило больших трудов выбраться из него. Тем временем, подлая лошадь удрала, но проложила нам путь в лес, которым мы и воспользовались. Не прошли мы и двадцати шагов, как лес настолько сгустился, что мы не могли идти дальше. Выбора не было – пришлось возвращаться. Лошадь мы нашли гложущей кору с дерева, к которому её и привязали. Мы отошли от неё как можно дальше и, отыскав куст достаточно густой, чтобы в нём спрятаться, приготовились защищаться. Между тем Пикар спросил меня, цела ли наша бутылка, не потеряна ли? К счастью, с ней ничего плохого не случилось, и мы решили выпить по чашечке. Пока я откупоривал бутылку, он занялся осмотром и чисткой наших ружей.

Прождав минут пять-шесть, мы увидали голову колонны, возглавляемую десятью или двенадцатью татарами или калмыками, вооружёнными, кто пикой, кто луком и стрелами, а по обеим сторонам дороги шли крестьяне, вооружённые чем попало. Посредине колонны еле плелись более двухсот солдат и офицеров нашей армии, жалких и едва живых. Многие были ранены: у кого рука на перевязи, те, у кого отморожены ноги, шли, опираясь на толстые палки. Несколько человек упало и, несмотря на удары пиками, лежали не двигаясь. Я не могу описать ту боль, которую мы испытали, глядя на такое жестокое обращение с нашими товарищами! Пикар молчал, но я боялся, что он выскочит из леса и бросится на эскорт. В эту минуту подъехал офицер и, обратившись к пленным на французском языке, сказал:

– Почему бы вам не идти быстрее?

– Мы не можем, – отвечал солдат, лежавший на снегу, – я согласен лучше умереть, чем тащиться дальше!

Офицер возразил, что надо потерпеть, скоро подъедут повозки и самых тяжёлых больных и раненых повезут в них.

– Вам будет лучше, чем с Наполеоном, потому что он уже в плену со всей своей Гвардией и остатками армии, так как мосты через Березину разрушены.

– Наполеон в плену со всей своей Гвардией! – воскликнул старый солдат. – Да простит вас Господь! Видно, сударь, что вы их не знаете. Они сдадутся только мёртвыми. Они дали клятву! Их нельзя взять в плен!

– А вот и повозки, – сказал офицер.

Мы увидели два армейских фургона и походную кузницу, нагруженную ранеными и больными. Пятерых раненых сбросили, и крестьяне тотчас же поспешили раздеть их догола. Их заменили пятерыми другими, трое из которых сами уже не могли идти. Офицер приказал крестьянам вернуть одежду пленным, наиболее в ней нуждавшимся, и так как они не спешили исполнить его приказ, то он стегнул каждого из них нагайкой. Затем он обратился к нескольким солдатам, благодарившим его:

– Я тоже француз, вот уже двадцать лет, как я в России. Мой отец умер, но мать ещё жива. Я надеюсь, что обстоятельства позволят нам вскоре вернуться во Францию и в свои дома. Я прекрасно понимаю, что не сила оружия сломила вас, а этот невыносимый русский климат.

– А также недостаток продовольствия, – вставил один раненый, – если б не это, мы были бы теперь в Петербурге!

– Очень может быть, – ответил офицер.

Колонна медленно двинулась в путь.

Когда они скрылись, мы вернулись к своей лошади: она сунула голову в снег и пыталась найти траву. Потом мы случайно нашли брошенный костёр. Мы разожгли его и согрели свои руки и ноги. Ежеминутно мы по очереди ходили смотреть, не видать ли чего, но вдруг мы услыхали стоны, и к нам подошёл почти полностью раздетый человек. На нем была полуобгоревшая шинель, на голове рваная фуражка. Ноги его были обёрнуты в тряпки и обвязаны верёвками поверх рваных серых штанов. Нос отморожен, уши покрыты струпьями. На правой руке у него оставался только большой палец, все остальные отвалились. Это был один из пятерых несчастных, брошенных русскими. Он что-то бормотал, но мы не смогли его понять. Увидав наш костёр, он жадно кинулся к нему, точно хотел проглотить его. Не говоря ни слова, он опустился на колени перед огнём. С трудом мы заставили его проглотить немного можжевеловки, но половина пролилась – его зубы так стучали, что он не мог пить. Внезапно стоны прекратились, зубы перестали стучать, казалось, он в глубоком обмороке.

Пикар попытался приподнять его, но это уже был труп. Вся сцена длилась не больше десяти минут.

Всё виденное и слышанное страшно потрясло моего старого товарища. Он взял ружье и молча направился к дороге, как будто ничего не случилось. Я поспешил за ним, взяв лошадь под уздцы и, догнав его, велел сесть на лошадь. Он послушался, я тоже уселся, и мы пустились в путь, надеясь выбраться из леса до наступления темноты. Около часа мы ехали, не встречая на пути ничего, кроме трупов. Наконец мы прибыли в такое место, где, казалось, лес закончился. Но это оказалась лишь большая, полукруглой формы поляна. Посредине возвышался дом, довольно большой, окружённый домами поменьше – это был почтовый пункт. К несчастью, мы заметили, привязанных к деревьям лошадей. Какие-то всадники вышли из дома, построились на дороге, а затем ускакали. Их было восемь человек. Одетые в длинные плащи и в высоких касках с конскими хвостами, они походили на тех кирасир, с которыми мы дрались под Красным в ночь 15-го на 16-е ноября. К счастью для нас они направились в сторону, противоположную той, куда мы держали путь.