Адриен Бургонь - Мемуары наполеоновского гренадера

Между тем, начальник полиции потребовал штраф в размере двадцати пяти франков от всех тех лиц, которые оскорбляли Пикара, включая и ушибленного. Половину суммы он положил в свой карман.

– Для короля, – сказал он, – и для возмещения расходов правосудия.

Другую половину он отдал Пикару – он сначала отказывался, но, подумав, отдал половину суммы полицейским, а другую половину – протестантскому священнику, со словами: «Если вы когда-нибудь встретите жену старого солдата, передайте ей это от меня». Нам пришлось объяснить полицейским, что Пикар имел в виду, ибо они никак не могли понять причин такого солдатского бескорыстия. Полицейские осыпали Пикара похвалами, даже начальник полиции сказал несколько комплиментов. Мы продолжили наш путь. Гранжье отпускал едкие замечания о прусских нравах, а Пикар напевал:

(перевод мой. – В.П.)

Мы вышли на площадь и увидели целый полк чернокожих солдат, расположившийся напротив дворца Мюрата. На фоне заснеженной площади выглядели они довольно комично. Командовал ими такой же чернокожий офицер. Не знаю, по какой дороге они отступали, но думаю, что они направлялись через Вислу в Мариенвердер.

Грохот пушек прекратился. Русских отбили свежие части, не участвовавшие в Русской кампании. Небольшой порции картечи вполне хватило, чтобы уничтожить их кавалерию.

Из-за огромного количества грузовых фургонов, принадлежащих разным подразделениям, колонна шла медленно и, наконец, остановилась. Поскольку в данный момент мы находились недалеко от квартиры Пикара, он воскликнул: «Стойте, друзья! Я должен попрощаться со своей хозяйкой, забрать свой белый плащ, трубку и шапку покойного моряка, а кроме того, ещё несколько бутылок вина, спрятанных в моей комнате – мы обязательно должны опустошить их.

Мы вошли в дом и прошли прямо в его комнату. В коридоре не было ни души. Пикар достал пять бутылок – две вина и три – можжевёловой водки. Он сказал, чтобы мы взяли по одной – приказ был выполнен молниеносно. Затем он позвал хозяйку.

– Позвольте мне обнять вас, – сказал Пикар, – и сказать adieu – мы уходим.

– Я так полагаю, – сказала она, – что едва вы уйдёте из города, как придут эти грязные русские и займут ваше место. Печально! Но прежде чем вы уйдёте, я дам вам чего-нибудь. Вы не можете уйти вот так.

Она принесла две бутылки вина, ветчину и хлеб, и мы сели за стол.

Вдруг, уже совсем близко грохнули пушки. Женщина вскрикнула: «Иисус! Мария!», а мы выбежали из дома.

Я немного опережал своих товарищей. В нескольких шагах впереди, я увидел человека, показавшегося мне знакомым. Он остановился, я подошёл и убедился, что не ошибся – это был самый старый солдат нашего полка, вооружённый ружьём и саблей, с Крестом Почёта на груди – тот, кого не видели с 24-го декабря – отец Эллиот, ветеран Египетской кампании. Выглядел он ужасно – обмороженные ноги обёрнуты кусками овчины, уши тоже, с бороды и усов свешивались сосульки. Я был так поражён, что вижу его, что некоторое время не мог говорить. Наконец я сказал:

– А вот и вы, отец Эллиот! И где только вас черти носили? А как вы одеты! Вам, кажется, пришлось несладко.

– Ах, мой добрый друг, – отвечал он, – я – солдат целых двадцать лет, и я никогда не плакал, но мои слезы сегодня – это слезы не от горя, а от ярости, что претерпев столько невзгод из-за этих скотов казаков, я не в состоянии им отомстить. После Немана я четыре недели блуждал по дикой чужой стране, утопая в снегу, не имея никаких известий о нашей армии. Со мной было двое друзей – один умер неделю назад, а второй, скорее всего, тоже мёртв. Четыре дня назад я вынужден был оставить их в доме бедных поляков, где мы тогда ночевали. С тех пор, как я ушёл из Москвы, я прошёл более четырёхсот лье по снегу, без отдыха, отморозил ноги, руки и даже нос.

В глазах старого солдата стояли слезы.

Наконец подошли Пикар и Гранжье. Гранжье мгновенно узнал отца Эллиота – они служили в одной роте, но Пикар, хотя и был знаком с ним семнадцать лет, [108]никак не мог его вспомнить.

Мы вошли в ближайший дом, встретили нас очень доброжелательно. Дом принадлежал семье старого моряка, а эти люди, как правило, очень любезны.

Пикар усадил своего старого товарища у печи. Затем он вынул из одного из карманов шинели бутылку вина и наполнил большой бокал.

– Ну, мой старый товарищ из 23-й бригады, выпейте это! Хорошо! Ещё! Отлично! А теперь кусок хлеба, и вы сразу почувствуете себя лучше.

От самой Москвы отец Эллиот не пил вина, не ел хлеба, а теперь, похоже, теперь все его беды ушли в прошлое. Жена моряка умыла его с помощью куска льняной ткани, смоченной в тёплой воде – это растопило сосульки на бороде и усах.

– А теперь, – сказал Пикар, – немного поболтаем. А вы помните день отплытия в Египет из Тулона?…

Тем временем, Гранжье вышел, чтобы узнать, возобновилось ли движение, а потом вернулся и сообщил, что у дверей остановился большой фургон, везущий багаж Мюрата. Прекрасный шанс для отца Эллиота. Он непременно должен успеть сесть в этот фургон.

– Вперёд! – закричал Пикар, и с помощью моряка мы быстро посадили в фургон старого сержанта.

Пикар сидел, закутавшись в белый плащ, зажав бутылку между колен. Вскоре мы двинулись в путь и через полчаса покинули Элбинг.

В тот же день мы перешли замерзшую Вислу. До четырёх часов вечера шли дальше без всяких приключений, а потом остановились в большом городе, где согласно приказу маршала Мортье, который командовал нами, мы должны были переночевать.

Я бы никогда не написал эти мемуары из тщеславия или желания поговорить о себе. Главная моя цель – освежить память об этой гигантской и трагической кампании, рассказать о моих друзьях и боевых товарищах, переживших её вместе со мной. Их ряды, увы! – редеют с каждым днём. События, описанные мной, могут показаться невероятными, некоторые – просто невозможными, но, тем не менее, это – правда, и я не предпринимал никаких попыток приукрасить рассказ, чтобы сделать его более интересным. Иными словами, я прошу моих читателей поверить в то, что я не упоминаю о тех фактах и событиях, в реальности которых сильно сомневаюсь. К тому же надо учесть, что этот дневник я начал в 1813 году, когда я был взят в плен и сидел в тюрьме, и продолжал в 1814 году, уже после освобождения – именно в тот период времени, когда впечатления от этих бедствий были так свежи в моей памяти.

О тех, кто прошёл через эту печальную, но славную кампанию, Император сказал, что эти люди, должно быть, сделаны из железа, если смогли вынести столько страданий. Таким испытаниям до сих пор не подвергался ни один человек.