Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Титулярного советника при Министерстве иностранных дел и кандидата прав МИХАИЛА ВАСИЛЬЕВИЧА БУТАШЕВИЧА-ПЕТРАШЕВСКОГОсо товарищи (всего девять человек, и среди них двадцатисемилетний отставной поручик инженерных войск Фёдор Михайлович Достоевский) вывели на мёрзлый казарменный плац Семёновского полка. Все были в штатских летних пальто и холодных шляпах. «Подвергнуть смертной казни расстреливанием», — огласил приговор аудитор. На осуждённых разорвали одежду, над их головами переломили шпаги, мундиры и эполеты сожгли на костре. Палачи в старых цветных кафтанах и чёрных плисовых шароварах надели на приговорённых просторные холщовые саваны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли, рукавами. Петрашевский неожиданно расхохотался, расхохотался дерзко, презрительно и вызывающе, театрально взмахивая при этом своими клоунскими рукавами: «Господа!.. — хохот душил его. — Как мы, должно быть, смешны в этих балахонах!..» Его первым привязали верёвками к серому позорному столбу, скрутили за спиной руки, а белый колпак надвинули на глаза. Но резким движением головы Петрашевский сбросил его: «Я не боюсь смерти, я могу смотреть ей прямо в глаза!..» Хрипло прозвучал рожок, и унтер-офицер подал команду взводу: «Рукавицы снять! К заряду! На прицел!» и двенадцать солдат взяли ружья на изготовку. Но команда «Пли!» не последовала, а раздался отбой: «От-ставить!». И после довольно долгой паузы, аудитор зачитал: «Его величество… вместо смертной казни… в каторжную работу в рудниках… без срока… преступник Буташевич-Петрашевский… отправляется в Сибирь». Закованного по рукам и ногам, его посадили в заложенные тройкой сани и в сопровождении жандарма погнали в Сибирь. Там он жил ссыльным в селе Бельском, на Енисее, квартируя и столуясь у старухи Конюрихи в простой крестьянской избе. Губернатор Восточной Сибири вручил ему, политическому преступнику, издание казённой газеты своего края, но однажды подверг его, потомственного дворянина, наказанию розгами «за сопротивление властям». Вернувшись как-то из Енисейска, бодрым и здоровым, он попросил свою хозяйку уже с порога: «Давай щей, мать!», поужинал с аппетитом и пошёл спать в свой угол, занятый кухонной посудой и лоханью с помоями. А наутро его нашли в постели мёртвым.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА,поднимаясь на эшафот посередь площади Революции, как раз напротив статуи Свободы, неосторожно наступила маленькой своей ножкой, обутой в изящную чёрную прюнелевую ботинку с острыми носками, на грубый башмак Шарля-Анри Сансона младшего, «господина» и палача Парижа. «Простите, сударь, я нечаянно», — проворковала развенчанная королева Франции, в которую, по слухам, «были влюблены двести тысяч французов». Когда он подал ей руку, чтобы поддержать её, бледная, но спокойная Мария Антуанетта отказалась: «Не нужно. Слава богу, я сама ещё чувствую себя в силах дойти до места». Самая известная жертва Французской революции, она, привезённая из тюрьмы Консьержери в роковой тележке, поднялась по ступеням эшафота «с таким величием, как будто поднималась по лестнице Версальского дворца», и опустила прехорошенькую свою белокурую головку под нож гильотины. Правда, сам палач Сансон записал в дневнике, что волосы её в одночасье поседели, к тому же перед казнью он их обрезал по плечи. Прежде чем лечь на роковую доску, королева, мать четверых детей, спокойно обратилась к многотысячной толпе черни, жаждущей мести: «Молитесь обо мне и не оставляйте детей моих! Я прощаю врагов моих за всё причинённое мне зло». Потом бросила прощальный взгляд на дворец Тюильри, взглянула на небо и громким голосом сказала: «Прощайте, дети мои, прощайте! Я иду к отцу вашему…» И, повернувшись к палачу, воскликнула: «Поторопитесь!» Через пару дней после казни в Национальный Конвент поступил счёт от могильщика Жюли: «Казнённая № 25. Вдова Капет. Гроб — 6 франков. Носилки — 6 франков. Могила и плата могильщикам — 25 франков. Могильщику Жюли — 264 франка. Париж, 11 брюмера, 2 года Французской республики».

Отца её детей и её мужа, тридцативосьмилетнего ЛЮДОВИКА ШЕСТНАДЦАТОГО,казнили ещё до этого, на другом эшафоте, уже на площади Согласия, бывшей площади Людовика Пятнадцатого. «Вот и приехали!» — воскликнул король, медленно и с трудом поднявшись по крутым ступеням. Помощники палача Шарля-Анри Сансона старшего попросили его снять камзол. «Это лишнее, — возразил добродушный король, — можно кончить дело и так». Когда же те хотели связать ему руки, возмущению Луи Капета не было предела: «Как! Вы осмелитесь поднять на меня руку? Связать меня? Возьмите моё платье, но не дотрагивайтесь до меня!» Он сам снял камзол и отстегнул воротничок рубашки, потом проговорил: «Поступайте, как знаете, я изопью чашу испытания до дна». Он хотел было обратиться к толпе. Но при первых же его словах «Я умираю неповинным в так называемых преступлениях…» офицер Сантэрр подал сигнал солдатам, и те с такой силой стали бить в барабаны, что короля едва ли можно было услышать. «Да перестанут ли, наконец, барабанить!» — закричал тогда он и тотчас же, заглушаемый барабанной дробью, нетерпеливо воскликнул: «Давай же, сын Людовика Святого, поднимайся на небеса!». Увы, голова его с противным стуком упала на землю, в ивовую корзину с опилками, впитывавшими кровь. Было 10 часов 20 минут утра 21 января 1793 года. «Король Франции мёртв!» — палач Сансон поднял отсечённую голову, некогда носившую венец, и показал её народу. И народ, прорвавшись сквозь ряды солдат, бросился рвать на клочья платье короля, чтобы унести их на память, и смачивали королевской кровью носовые платки, окунали в неё ладони и обменивались рукопожатиями. Палачу предлагали золотые за несколько прядей волос с окровавленной головы казнённого. Кто-то заплатил 30 луидоров за отрезанную косу Людовика. Какой-то англичанин дал мальчишке 15 луидоров за носовой платок, пропитанный королевской кровью. Кто-то даже пробовал кровь на вкус: «Да она совсем даже ничего» — «Ну уж нет, по мне, она слишком солёная». Слова «Уничтожен тиран!» облетели в тот день всю страну. Траура не было и в помине. Театры были набиты битком весёлой публикой. В трактирах вино лилось рекой. Тело короля было вывезено на кладбище Мадлен, брошено в яму и засыпано негашёной известью. Вечером того же дня палач Сансон, потрясённый до глубины души страшным своим деянием, отказался от печального ремесла в пользу сына, Сансона младшего, поселился в уединении и умер полгода спустя. Через год казнили и тех, кто приговорил к казни короля и королеву Франции. Гильотина заждалась их — её зодчих.

Первым пошёл под нож ЭРО де СЕШЕЛЬ,бывший королевский адвокат, ставший пламенным революционером, бравшим Бастилию, членом парламента и Национального Конвента и комиссаром Рейнской армии. Спокойно, хладнокровно поднялся бывший аристократ на эшафот на площади Революции и даже подбодрил собрата Камилла Демулена: «Мой друг, покажем им, что мы умеем умирать!»