Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Кирилка очень меня порадовал своим письмом; лапка у него крепкая. Хорошо, если его диктовку будет сначала поправлять Геня, а потом уже ты; это будет хорошей практикой и для Генюши.

Мой режим сейчас очень определенный: встаю между 7 и 8 часами и затем кружусь целый день, как тебе описал; между 21 и 22, ближе к 22, ложусь спать и моментально засыпаю как убитый. Ночью 1–2 [раза] выйду, чтобы послушать стрельбу или навести справку у дежур[ного] офицера; каждый раз до постели еле успеваю дойти. Днем по обыкновению не сплю, да и некогда. Сейчас мне подфортунило, и я смог моей золотой и бриллиантовой женушке написать целых восемь страниц. Я думаю, что Генюша уже со второго класса начнет хорошо учиться, а дальше еще лучше. Давай, моя редкая, свои глазки и губки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу с мамой. Дошло ли до Капитула орденов мое заявление? А.

Посылаю, женка, наши горные цветы… собирали я и Игнат. Их мало.

Дорогая Женюрка!

Опять тебе давно не писал. 19.IX ходил в окопы и изучал позицию противника и свою еще с третьего пункта… В горах нужна самая кропотливая работа, осмотр со всех сторон и уже после этого то или другое решение. Домой явился в сумерки, поел, набросал приказ по поводу мною виденного и собирался ложиться спать, как вдруг мне сообщают, что «завтра» один из моих полков посетит ком[андую]щий армией. Пришлось давать распоряжения, расспрашивать, советовать… и лечь поздно.

Вчера он был и поразил всех своим «новым» и «необычным» поведением. До сих пор это была гроза, да еще сухая (как мне говорили, может быть, и привирая), но я его нашел спокойным, замечания делающим спокойным и достойным тоном, обращающим внимание на вещи, действительно заслуживающие внимания и подталкивания, а часто даже приветливым. Он у меня завтракал, и мы все болтали весело и непринужденно. Осмотрев полк, он поехал на мой наблюдател[ьный] пункт, но тут нам не повезло: поднялась метель, пурга, даль закрыло, и «наблюдать» было нечего. Он засмеялся и сказал мне: «Ишь, как тут у вас, форменная зима, а нам там внизу часто совсем невдомек, что и почему у вас здесь происходит», и, улыбнувшись, он повернул обратно. Еще идя в гору, случился трогательный эпизод (оборот французский, прости, милая). Навстречу ком[андую]щему идет молодой-премолодой солдат (не больше 19 лет), с подвязанной только что раненой рукой… лицо немного худое, немного запачканное (как у всех окопных людей часто бывает), но милое и красивое, славные глаза несколько затуманены болью. Ком[андую]щий остановил его, расспросил, а затем тут же навесил ему Георгиевскую медаль. Нужно было видеть оживление раненого. Корп[усный] командир спрашивает его: «Да ты знаешь, кто с тобой говорит?» «Знаю», – ответ веселый, несколько задорный. «Кто?» – «Генерал». Мы все смеемся, смеется ком[андую]щий. Мы все растроганы, я в душе глубоко благодарю ком[андую]щего, что ему в районе моей дивизии и недалеко от окопов пришла в голову мысль наградить человека, только что вышедшего из огня.

Ком[андую]щий остался, по-видимому, очень доволен и чувствовал себя всюду очень уютно и весело. И я это понимаю. Мысль послать в дивизию меня для коренного лечения принадлежит ему, и теперь он видел, что лечение началось и ведется и что есть уже и признаки начинающегося выздоровления. Конечно, и корп[усный] командир немало наговорил ему про мои посещения окопов, даже секретов, про мое постоянное нахождение под огнем, что в свое время корп[усного] командира (как я слышал) приводило в восторг. Да и сам ком[андую]щий, куда ни обращался его взор, видел печать моего труда: в окопах, в резерве, на батареях, в тылу.

Я забыл тебе сказать, что и позавчера враг чуть нас не подстерег, хватив по лесу тяжелым снарядом в 25–30 шагах от нас (моим спутникам показалось в 10). Нас всех осыпало землей и сучьями, а шедшего сзади меня офицера хватило по спине поленом. Он сгоряча не заметил, а потом стал гнуться… заломило. И странно, чувство радости от впечатления, что мы спасены, было в нас так сильно, что мы все – да и он сам – рассмеялись – и громко – над его спинными болями.

Сейчас ко мне в окно смотрит форменная зима: за ночь выпал снег. Земля белая, сосны пестрые. В лучах солнца, порою выглядывающего из-за туч, играют и скользят медленно падающие снежинки. Я только что кончил доклады, беседую с женкой, и мне хочется, чтобы она хоть на секундочку посидела рядом со мною… моя золотая, ненаглядная, драгоценная и лучшая в мире!!!! Поглядели бы мы в окно, сделали бы то («помечтать, посидеть, прижавшись и т. п.») что предусматривает женушка в одном из своих писем, а потом и то, что в ее программе не предусматривается… я ведь, получив Георгия, не забываю о Георгии, ты это имей в виду.

К Леле послал посыльного дней 5 тому назад, на старое место посылал мотоциклиста. Вчера он вернулся, и мы бьем себя по лбу (с Игнатом): запросили об аттестатах, его кресте, одной инструкции, а забыли приказать посмотреть на лошадей и наших людей, и теперь оба с ним называем себя дураками. Мотоциклист никого и не видел. Сказал только, что все обо мне очень жалеют… и больше ничего. Еще никогда с Игнатом нам не приходилось так простоволоситься. От Лели жду посыльного не сегодня-завтра.

Игнат все что-то жмется с поездкой к вам. «Как же вы останетесь, они не знают ваших привычек», – таков его припев. Он у меня сейчас хорошо одет, всегда причешет голову и делает пробор… совсем молодец. Одобряет мои шаги, особенно в тех частях, которые поддерживают права и привилегии окопного… это ему понятнее и как доброму человеку и много испытавшему – по сердцу.

Давай, золотая, твои губки и глазки, а также нашу мелюзгу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу с мамой. А.

Дорогая женушка!

Только что пообедали, немного погулял и берусь за письмо к тебе. Похож ли я теперь на Алексея Викторовича? Как это ни странно, но в некотором отношении – да. Я, как и он, зорко слежу за пищей и всем тем, что назначается для окопного человека (чтобы все до него доходило), на днях из тыла потянул целую группу застрявших в тылу фельдшеров, раскопал раздутые тыловые команды и т. п. У меня, как и у него, появились памятки, в которых прописано все, что нужно, и которыми я вооружен так, что докладчики ничего со мною поделать не могут. Это сложная, часто не совсем опрятная, вообще же, малоинтересная работа, но ею заниматься приходится; и мне не раз приходят на память кислое лицо, скука или досада, которые часто отражались на лице Алекс[ея] Викторовича. Но, как и прежде, я знаю, что это только часть моей работы, часть нужная и черновая, часть меньшая; часть же бо́льшая, интересная, порою лучезарная, порой тягостная до драматизма – впереди, в боевых рядах, под огнем, где приходится, где часто нужно «искушать судьбу», выражаясь твоими словами.