Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Со днем Ангела, дай себя и три наших якоря, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Дорогой мой беленький сынок!

Я получил много твоих писем, и в каждом из них интересные рисунки. Они так похожи на войну, как будто ты был тут со мною и рисовал войну с натуры. Особенно хорошо у тебя рвется граната – совсем настоящая. Поцелуй и поблагодари за письмо Еичку. Надеюсь, что ты теперь совсем уже выздоровел после своей кори. Я жив и здоров. Австрийцев колотим – только пищат, как мыши. Крепко целую тебя. Твой папа.

Дорогая моя женушка!

Поздравляю тебя и всех наших с праздниками и с наступающим Новым годом. Пожелания могут быть только одни: одолеть накрепко врага и заключить почетный мир; все остальные пожелания исчезают за этими большими и общими. Позавчера, в момент моего вставанья, мне подали телеграмму Архангельского с извещением о моем производстве в генералы. Пол[ковник] Люткевич еще накануне как-то сообразил и по телефону уже принес мне проект поздравления. После моего вставанья я отправился на «чай» в свой полк, где меня поздравляли и куда полетели телефонограммы от батальонов и разных лиц. На другой день – вчера – был во втором полку бригады, где завтракал, а оттуда проехал к Черкасову, с которым много болтали и у которого я потом обедал. Возвращался ночью, полями, по страшной грязи; луна пробилась сквозь тучи только в самом конце пути. Намечтался в этот путь вдоволь. Если случайно увидишь Архангельского, поблагодари его за добрую память. Старшинство я получил с 24 августа 1915 [года], т. е. 4 месяца. Это особенно удачно в нравственном смысле; офицеры говорят: «Пусть теперь кто-либо скажет о 24 авг[уста] недоброе… мы ответим: наш командир за этот день получил генерала». Теперь я поднимаю и другие вопросы: о моем первом генеральстве и о Георгии. О первом я буду писать Алекс[андру] Александровичу [Павлову].

К своему новому чину никак не могу привыкнуть; мне всё кажется или что рядом появился какой-то генерал, или говорящий со мною иронизирует. На это похоже тем более, что «Ваше Пр[евосходительст]во», чтобы не сбиться с «г[осподин]н пол[ковни]к», произносится с особым старанием.

«Седенький» совсем меня умилил своими письмами, я их получил что-то 5 или 6. Писать он будет неплохо. Воображаю его морденку, наклоненную старательно над столом, и маленькую (материнскую) лапку, медленно двигающуюся по крупным каракулям. А тут же недалеко сидит просительница, которой он (как какой-либо наемный писарь, под мостом или около лавки) пишет письмо «на войну» «далекому папе». Ты, моя детка, перестала что-то фотографировать и впрямь, пожалуй, закутила. Вот бы тебе картина для фотографирования!

Вместе с этим письмом посылаю и ему открытку. Смотри, женушка, чтобы ты у меня не заразилась корью; хотя ты и генеральша, и старушка, но слышал я когда-то, что корь случается и с титулованными особами. Эти два дня так занят официальными вещами, что перестал даже читать. Мой адъютант читает сейчас «Любовь дикаря» Арцыбашева и вне себя от этой мерзости. Писатель, могу сказать! Если у него иссякнет дарование (к сожалению, несомненное), я ему советую заняться продажей из-под полы порнографических карточек.

Праведников стоит над душою. Давай мордочку и глазки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя женушка!

(Это написано без очков.) Я тоже закутил: позавчера был у нач[альника] дивизии, где провел время почти до вечера; вчера в метель задумал посетить окопы своего полка, а вечером отправился в баню. Сейчас только что встал, и меня ждут пышки… наевшись до отвалу, сажусь вновь за письмо. Отвечаю на твои вопросы: [1)] Осипа пока не могу отпустить, так как пока еще запрещены командировки (ограничены), а главное – сам жду назначения, после которого все может выясниться и до которого Осипа отпустить от себя не решаюсь; 2) Маслов устроился опять главным поваром, и это для него хорошо настолько, что решил его не брать… он все какой-то бледный: или слишком злой человек, или чем-либо болен… в денщики не годится; 3) Бумагу со спичками я подпишу и отправлю тебе с Никол[аем] Петровичем [Кондаковым], который наконец-то, кажется, выезжает в Петроград. У нас сейчас стоит зима, мороз третий день, и мы все облегченно вздохнули.

Куда теперь меня денут как генерала – не знаю… все это покрыто мраком. Ни от Кортацци, ни от Грундштрема дальнейших сведений нет. Конечно, какое-либо назначение должно совершиться. Лучше бы мне сейчас в Петроград по таким соображениям: если война оборвется месяца через 2–3, я захвачу место в столице (далее будет труднее), если она затянется, я успею вернуться на фронт в роли нач[альни]ка дивизии. Теперь я мог бы написать, пока еще свежи воспоминания… потом их вытрут новые и менее интересные. Да и с женкой хочется пожить… про это уж говорить нечего.

Павлуше [Снесареву] напиши ответ, скажи, что от умных и интересных людей приятно получать длинные письма… он, гляди, и новое напишет. Относительно контузии он меня насмешил… где же тут отдых возьмешь, да еще систематический. У меня еще что-то делается с двумя пальцами правой руки – мизинцем и тем, что рядом с ним, они очень часто как-то замирают, как от осушки… тоже думаю (да и доктор Федя согласен), что отзвук контузии… Сейчас как будто стали отходить. Федя объясняет, что при ушибе правой части (24 августа) задет был нерв, который ведет к этим пальцам, вот они и пошаливают. Ну это, конечно, пустяки, и массажем все постепенно исправим. Чеканов стоит над душою, и надо кончать. Вчера писем от тебя не было, завтра надеюсь получить не меньше двух. Как-то пройдет корь у Генюши, он уже мальчик большой. Раз Ал. Пот. [очевидно, врач семьи Снесаревых] был, то все, значит, будет предусмотрено. Вероятно, сейчас ты собираешь к нам Назаренко; хорошо, если ты заставишь взять с собою большой багаж, а не все сдавать в товар[ный] вагон… Маслов привез только письма и газеты, а посылки идут где-то еще с другими вещами.

Давай, голубка, мордочку и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму. А.

Дорогая моя женушка!

Спешу черкнуть несколько слов, чтобы послать их тебе с Ник[олаем] Петровичем. Он тебе расскажет про наше житье-бытье. Вчера вновь проверял полевые караулы, что было трудно делать ввиду снега, на котором наши фигуры ярко очерчивались… но противник на удивление не дал ни по нам, ни вообще ни одного выстрела, хотя мы скользили в немногих ста шагах вдоль его окопов. Это была вообще удивительная тишина, которой я еще ни разу не переживал за всю кампанию… С непривычки как-то странно даже чувствовалось.