Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Завтра Новый год, и я думаю над тем, что-то он нам даст… не нам с тобою, моя золотая детка, одинокой паре с тремя цыплятами, – что мы!.. а нашей родине, которая второй год живет судорогами гигантской борьбы. Поскольку могу судить по слухам, на юге наши дела идут медленным темпом, жертвы уже велики, а результаты пока малы. Поговаривают даже об уходе Иванова! Правда, обстановка очень тяжелая: бездорожье, гнилая зима и т. д. Подождем, посмотрим! Я как-то особенно нервно переживаю эти южные события, так как возлагал на них очень большой и стратегический, и нравственный вес. Может быть, это еще и выправится. Сегодня, напр[имер], слышно о взятых нами орудиях и о форсировании р. Стрыпи. Это письмо ты не показывай другим или читай из него не все… грустное в нем я писал только для тебя, моя золотая женка.

Сейчас у меня очень большой боевой участок, около 20 верст, и дел у меня значительно прибавилось. Уже 3–4 дня, как совсем ничего не читал. Много хлопот с питанием полков, и твой супруг шныряет все по кухням и ругательски ругается. Вообще, эта кислая зима далась нам; сколько ужасного и изнурительного труда требует теперь окопная жизнь… то нужно чистить окопы от грязи, то выливать воду, то чистить от ураганного снега. На людей бывает порою жалко смотреть. Сейчас у нас стали морозы, кругом снег, сейчас тихо, и этой погоде, избавительнице нашего серого человека, я радуюсь, как малый ребенок.

Читает ли теперь что-либо моя женушка, и что именно? Она об этом не говорит мне ничего. Я, благодаря свободным двум месяцам, столько прочитал, что нагнал свои знания и упущения…

Накануне Рож[дества] Хр[истова] в 134-м полку был расстрелян нижний чин, пытавшийся бежать к противнику. И задана же была твоему мужу задача! Это был первый случай у нас в дивизии, и мне страшно было интересно проследить его во всех его подробностях, а особенно с педагогической точки зрения. Батюшка О[тец] Лев, причащавший н[ижний] ч[ин] пред казнью, а затем его похоронивший, рассказал мне все подробно 1–2 часа спустя после завершения всего дела. Лично сам он был очень потрясен, а про офицеров, которые присутствовали при казни (резервного батальона), говорил, что они были белы как полотно… Что касается до ниж[них] чинов, которые расстреливали (одно отделение – 12 чел.), и тех, которые присутствовали (по два от роты), они были спокойны, а стрелявшие как-будто даже и безразличны, так сильно были они увлечены процессом заряжания и повторного стреляния… Дело в том, что после первого залпа казнимый еще был жив и странно… два раза кивнул сверху вниз головой, как будто с упреком… понадобился второй залп… Особенно меня интересовало, как отнесутся н[ижние] чины. В нашем полку почти даже и не знали, а по свидетельству командира 7-й роты, он не слышал по этому поводу ни разговора, ни вопроса… По-видимому, солдаты отнеслись безразлично, как к одной еще мимоходящей смерти, но принесенной своими, а не врагом. Осип так характеризовал отношение их: «Что ж, заслужил свое… не полагается бегать», и вообще на мои несколько раз обращенные к нему вопросы отвечал без оживления… ничего тут, мол, нет ни интересного, ни поражающего… Словом, мне думается, расстрелян человек – и больше ничего: ни следа, ни влияния. Когда я задумаюсь над сотнями тех смертей, которые ходят вокруг нас вот уже второй год, ходят изо дня в день, делая сердце жестким и угрюмо холодным, приучая его и воображение ко всем текущим ужасам, то что тогда значит лишняя и притом одинокая смерть? Был человек – и нет его, вот и все… Осипу и говорить об этом неинтересно: «Не ходи, куда не нужно».

Моя рыбка и роскошная женочка, я, может быть, не прав, столь много остановившийся над грустным эпизодом, и твое ласковое сердце сожмется болью от назойливых и тяжких картин, но, детка, это все то, чем так много живет твой супруг, тот дамоклов меч, под которым он ходит второй уже год. А над этим случаем я так много думал и не кончил думать… я все еще веду расспросы, стараюсь вникнуть в душу н[ижнего] чина, чтобы понять, что же полезного и благого оставила в нем эта скорбная жертва неумолимого военного закона. Я не написал бы тебе этого в предвидении цензуры, но ввиду оказии скрыть случая не мог… От малых его скрой: зачем им этот боевой траур и эта изнанка боевого пафоса.

Посылаю тебе расписку в получении спичек. Полк, конечно, тебе заплатит, когда их получит, а если не получит, то требуй с железной дороги. Зимней одежды мне не нужно, так как я одеваюсь очень хорошо: и тепло, и могу двигаться.

Давай, золотая моя, твои мордочку и губки, а также наших малых, я вас поздравляю с Новым годом, пожелаю всех благ (телеграмму тебе послал), а затем обниму, расцелую и благословлю. Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу с мамой и поздравь и их с Новым годом.

Дорогая моя и золотая женушка!

Получил сегодня три письма от тебя – 21, 22 и 24.XII, и хотя всё это больше открытки, но я так соскучился по твоим строкам, что рад был видеть твою лапку, даже и неприкрытую конвертом. Осип, кажется, на этот счет держится своего особого взгляда; ему кажется, что за мои три письма, его два и еще две телеграммы получив одну от тебя открытку, мы торговали с ним не особенно удачно… продешевили. Но это он так думает, а я рад без конца чувствовать лишний раз лапку своей женки, видеть, что мальчики и девочка поправляются, что все у вас идет по-хорошему. Да и кроме того, я знаю, что если моя славная женушка обещала мне написать большое письмо (чем она виновата, что ей раз пять помешал это сделать сон), то рано или поздно она это сделает, а я поздно или рано это большое письмо получу, и тем больше буду ему рад, чем большее число открыток будет ему предшествовать. А затем я ясно вижу, что при том женском эскадроне, который завелся теперь у тебя в квартире, написать что-либо обстоятельное тебе совершенно не под силу… надо поговорить, накормить, напоить, развлечь… Ведь этого только такой дикарь, как Осип, не понимает, а я-то это вот как понимаю.

У нас сейчас прекрасная погода, и я никак не могу нагуляться: кругом снежно, тихо, слегка холодно.

Из твоего письма узнал, что тебе не забыли поднесть офицеры подарок; все это от меня было по обыкновению сокрыто, и они теперь только посмеиваются. Старая история! Батюшка мне говорил, что икону он просил тебя отправить в Екатеринослав, а из твоего письма вижу, что ты собираешься ее переслать сюда. Так ли ты поняла дело? Приехал ли Назаренко? Бывало, ты о нем так много писала, а теперь не упоминаешь даже о приезде. Мы с Осипом в недоумении. Письма мы передали ему, и он их, по-видимому, с кем-то тебе передал, а сам не явился или где-то застрял. Боюсь, чтобы ты не прислала мне чего-либо зимнего. Я прекрасно обхожусь с тем, что у меня есть. Сейчас Трофим собирается мне мыть ноги и растирать спину одеколоном: что-то у меня она чешется последние 3–4 дня… Трофим скребет своими ногтями, как бороной, а все толку мало. Решили попробовать одеколон.