Николай Эпштейн - Хоккейные истории и откровения Семёныча

На коньках здорово катались все, выносливость была невероятная, ибо все футболисты, как правило, зимой играли в хоккей с мячом. И еще раз повторю: когда поле размером с футбольное, когда на поле 22 игрока, тут и тактика особая нужна, и функции игроков у каждого свои. Вот с этого и начался наш хоккей, ни на кого не похожий. У нас ведь в хоккей с шайбой перекинулись ребята–игровики из русского хоккея и футбола, даже великий Лев Яшин в воротах хоккейных стоял и Кубок СССР выиграл! Была основа, и поэтому мы быстро освоили новый для нас «канадский» хоккей.

Все–таки мощные корни у нашего хоккея. А на церемонии мне запомнилось больше всего выступление Николая Пучкова, с которым я целиком и полностью согласен. Со свойственной ему категоричностью и принципиальностью выступил наш знаменитый вратарь.

«Не случайно, — сказал он, — как пытались утверждать многие, хоккей наш произвел сенсацию 50 лет назад в Стокгольме. Дело в том, что для этого существовали три причины. Первая причина — великое государство, которое постоянно заботилось о развитии физической культуры и спорта в стране, взяв под контроль развитие хоккея. Была создана эффективная система организации хоккея в стране — Всесоюзный спорткомитет, Федерация хоккея, Управление хоккея, отделы хоккея, занимавшиеся всеми вопросами развития этого вида спорта. Это была одна из главнейших причин того, что мы с вами вышли в Стокгольме на вершину хоккея и оставались на ней долгие, долгие годы.

Есть и вторая причина: плеяда больших хоккеистов, их первая волна, рожденная на полях русского хоккея, выплеснулась на хоккейные площадки. Это были такие великие мастера, как Всеволод Михайлович Бобров, Евгений Макарович Бабич, присутствующий здесь, в зале, Виктор Шувалов и многие, многие другие, кто в очень короткий срок, за какие–то четыре года освоили этот хоккей и сумели выиграть звание чемпионов мира. Это была великая команда, это была самая дружная на моем веку команда, которая отдала все силы, чтобы победить.

И есть третья причина: нас воспитывали в высоком духе патриотизма, нравственности и морали. Ничто не может заменить эти категории в любом профессиональном, любительском и ином виде спорта. Ничто, когда ты чувствуешь, что за твоими плечами стоят 250 миллионов человек, желающих твоей победы! Я уверен, что наш хоккей вновь засияет на хоккейном небосклоне».

Что ж, я по натуре тоже оптимист и верю в лучшее. Пусть же для нашего отечественного хоккея наступят лучшие времена.

Дело было весной 2003 года, когда мы с Николаем Семёновичем возвращались в метро с последней тренировки сезона сборной ветеранов «Русское золото».

Вечер, что–то около десяти. Народу в вагоне не так уж и много. Привычный «пейзаж» — в одном углу, прямо на сиденьях бомж кемарит, поджав коленки к животу, банка пустая пивная по полу катится, пассажиры уткнулись носами в газеты. Но вот в вагон вошла молодая мать с ребенком, и Семёныч заулыбался, стал что–то спрашивать пацана, потрепал его по щеке. «Люблю, понимаешь, детей», — пояснил он, поймав мой взгляд. Ничто не предвещало бури.

И тут в вагон ввалилась компания подростков лет пятнадцати. Человек пять. С пивком баночным в руках, веселые, развязные. Громкоговорящие. А на стене вагона был прикреплен небольшой плакат в поддержку беженцев с портретом Альберта Эйнштейна. Ну, висит себе плакат и висит. Ан, нет. Один из парней, взявшись за уголок, начал его отдирать. И тут Семёныч громко окликнул парня: «А ну, ты, перестань трогать картинку! Ты что ли ее повесил?». Я взглянул на Эпштейна и поразился тому, как вмиг преобразилось его только что добродушное лицо: насупленные брови, в глазах — молнии, челюсти плотно сжаты, на скулах желваки перекатываются. Грозный вид.

Парень этот окрик услышал. И хихикнув, перестал дергать плакатик. Но прошла пара минут, и он вновь принялся за свое дело. И вот тут–то Семёныч показал мне, каким он может быть в моменты ярости. «Тебе, паскудник, что сказано было, — на весь вагон рыкнул он и, встав с места, двинулся по направлению к парню. — Ты что, нормального языка не понимаешь? А ну, приклей назад!». Честно говоря, я струхнул. Испугался, что компания может в ответ проявить агрессивность. И что тогда делать? Двое против пятерых, соотношение сил явно не в нашу пользу. Да и вообще, о чем разговор, какая может быть драка, когда рядом 84–летний пожилой человек! «Николай Семёнович, стойте, — выдавил я, хватая тренера за локоть. — Стойте, вам говорю, — повысил я голос, поскольку Эпштейн, сжав кулаки, двигался по направлению к парию. — А вы что, — бросил я компании, — не знаете, что делать, как себя вести?»

Парни выглядели озадаченными, явно стушевались и на следующей остановке сошли. «Слава богу, обошлось», — мелькнуло в голове. А Эпштейн подошел к стене, разгладил плакат, задумчиво посмотрел на изображение великого физика и молча сел. Молчал и я, понимая, что человеку надо успокоиться. Через некоторое время Эпштейн молвил: «Вот что за молодежь пошла поганая, а? Пьют, сквернословят, все какую–то гадость норовят изладить. А еще ведь и жить не начали по большому–то счету. Ты можешь мне сказать, почему так выходит?..».

А что я мог сказать старому тренеру, что ответить? Что не все молодые ребята и девчонки ведут себя таким образом, что кто–то стремится учиться, кто–то работает, кормит даже родителей. «Это да, это так, — согласился Николай Семёнович. — Но все же дерьма много развелось среди молодых людей. Некоторым человека убить — нечего делать. Воруют, грабят, насильничают. На улицу стало страшно выходить с наступлением темноты. Вот что им этот плакат дался? Чем им Эйнштейн не угодил?».

Тут я подумал, что, по мнению Николая Семёновича, тот парень стал отдирать плакат по «националистическим мотивам». «Да нет, Николай Семёнович, — возразил я, — национальность тут ни при чем. Просто пиво в голову ударило, надо же как–то энергию свою проявить. По глупости, скорее всего». — «Может быть, — согласился Эпштейн. — А только сперва надо подумать, а потом уж куражиться. Плакат–то в поддержку беженцев вывешен, это ж проблема нынешнего нашего бытия, сколько людей несчастных, сколько страданий, слез, горя. А тут, вместо того, чтобы вчитаться, проявить хотя бы внутренне сострадание, какой–то сопляк издевается…»

И уже потом, когда мы поднимались по эскалатору, все качал головой старый тренер, существо которого никак не хотело мириться с происходящим в стране.

А я представил себе, каков мог быть во гневе праведном Эпштейн во времена своей активной тренерской деятельности, и подумал, что без такого характера и воли тренер Эпштейн просто не состоялся бы. А еще подумал, что увидел еще раз сам наяву проявление человеческих чувств Семёныча, обычных, в общем–то, чувств, нормальных, но которые все реже встретишь в наше неспокойное, тревожное время. И как прекрасно, что ходит по земле Эпштейн, человек высокой порядочности, пользующийся большим уважением многих соотечественников. Без таких людей, как Семёныч, жизнь была бы скуднее, обезличеннее.