Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Кардиналино, так они называют Пьетро, то есть маленький кардинал, все больше и больше занимает ее мысли. Засыпая, она думает о том, что во сне быстрее пробежит время до завтра, когда они снова придут на балкон. Она думает о любви к Пьетро.

«У него чудные глаза, особенно когда он не слишком открывает их. Его веки, на четверть закрывающие зрачки, дают ему какое-то особенное выражение, которое ударяет мне в голову и заставляет биться сердце» (Запись от 28 февраля 1876 года.)

И через несколько дней она записывает, анализируя свое состояние:

«Мой возраст — это возраст любви, поэтому не удивляйтесь, что я все время говорю о ней, позже я буду говорить о другом; и если сейчас мне трудно избежать этого слова, то позже мне будет трудно найти его». (Неизданное, запись от 6 марта 1876 года.)

Она готова к любви, нужна только искра, чтобы запалить невиданный костер страсти, но карнавал завершен: что ждет их дальше?

Пьетро приглашает ее на конную прогулку. Она надевает амазонку от Лафферьера, садится с матерью и Диной в карету. За воротами Рима их ждет Антонелли с двумя лошадьми.

Приличия соблюдены: мать с Диной следуют за ними в экипаже на некотором расстоянии.

Всадники едут тихо и беседуют. Разговор, разумеется, идет о них самих, ибо влюбленным ничто на свете, кроме их самих, не интересно. Он признается в любви, она хочет поверить ему, но не позволяет себе так быстро увлечься. Любовная игра не допускает такой быстрой сдачи позиций. Он напирает, кусает губы, приходит в бешенство и вновь становится нежен и заботлив. Она кокетничает и издевается над ним. Идет обыкновенная игра влюбленных. Его восклицания типа: «У вас нет сердца!» «Вы — балованное дитя!», и ее ответы: «У меня прекрасное сердце!», «Я добра, только я вспыльчива».

Вся эта болтовня, любовный лепет мог бы бесконечно переливаться из пустого в порожнее, если бы не Его Величество Случай. То, что случается ними дальше, настолько напоминает романный штамп, что трудно поверить, что это действительно случилось в жизни, а не придумано для дневника, для будущего романа.

Ее лошадь понесла. Муся пустила лошадь рысью, а та вдруг перешла на галоп и понесла в карьер. Муся испугалась, шляпу с ее головы сорвало, волосы рассыпались по плечам, лошадь все несла и несла, всадница устала бороться, она слабела и думала, что вот-вот сорвется на землю.

Следом мчался Пьетро, но никак не мог догнать ее. Еще минута и она потеряла бы сознание, но ее спаситель подскакал совсем близко и ударил хлыстом по голове ее лошади. Лошадь присмирела и перешла на шаг, а девушка оперлась на руку своего бледного спасителя.

— Господи, — повторял он, — как вы испугали меня!

До ворот они едут шагом. И слово «любовь» уже не сходит с их уст.

— Вы не любите меня!

— Я так мало знаю вас…

— Но когда вы побольше узнаете меня…

— Может быть…

Она готова сдаться, ведь он ее спаситель, он вырвал ее из рук смерти.

И дома, раздевшись, в пеньюаре, она лежит на постели и восстанавливает в голове каждую минуту их разговора.

— Я вас люблю!

— Это неправда!

— Вы мне не верите?

И так бесконечно, по сто раз. Она записывает, что если бы полностью погрузилась в воспоминания этого дня, то никогда бы не кончила писать, так много было сказано!

«Господи! Я расцеловала бы в обе щеки того, кто сказал бы мне, что он тоже взволнован, лежит где-нибудь, как и я, на постели или на земле, и как и я, думает обо мне, и что он — я скажу сейчас «тоже» — любит меня.», — эти слова вычеркнуты из записи от 8 марта 1876 года. Странная все-таки редактура. Почему именно это вычеркивается? Вполне невинные мысли героини романа, который они решили в дневнике оставить.

Гораздо понятней, почему вылетает из дневника приятель Пьетро Антонелли герцог Клемен Торлония, персонаж из ряда герцога Гамильтона или Альфреда Борееля, племянник герцога Алессандро Торлония, князя Чивитта-Чези, герцога Чери, как всегда «фат, наглец, баловень, щеголь, настоящий парижанин и знатный господин», при этом еще и выпивоха, что в ее устах звучит как высшая похвала. Семья его из выскочек, но очень богата. Основатель династии был банкир Джованни Торлония (1754–1829), родом из Франции, в 1809 году он купил герцогство Браччано и получил герцогский титул. Его третий сын, Алессандро, взял в аренду сбор налогов на соль и табак в Риме и в Неаполитанском королевстве и на этом сказочно разбогател. Кстати, его единственная дочь вышла замуж за князя Джулио Боргезе, который принял имя Торлония. Богаты были и все остальные Торлония. Вот что писал о них в начале двадцатого века П. П. Муратов в своей замечательной книге «Образы Италии»: В Риме часто слышишь имя этой новой аристократической династии. В руки наследников финансового героя, служившего такой отличной мишенью для саркастических стрел Стендаля, успели попасть палаццо Жиро, вилла Альдобрандини, вилла Альбани и вилла Конти во Фраскати».

По сравнению с герцогом Торлония кардиналино Пьетро, конечно же, пресен. Пьетро глядит на нее как на божество, герцог Торлония оценивает ее как лошадь, при ней обсуждая ее тонкую талию, круп и корсет. Он обращается с ней, как пресыщенный прожигатель жизни. Кто она для него? Дама полусвета? Но уж во всяком случае, не девушка, на которой женятся. Приличная девушка не станет осушать в ресторане бокал вина за его здоровье. А кто сопровождает ее мать в поездке? Супруг, не супруг, любовник, не любовник, Общество гадает на этот счет. Это прибыл в Рим доктор Люсьен Валицкий, с которым начинается в Риме гульба, заканчивающаяся тем, что Люсьен падает пьяным в фонтан Треви на глазах у всей почтенной публики. Поэтому доктора Валицкого в опубликованном дневнике в Риме тоже нет, как нет и русских актеров, которых они встретили в траттории и пригласили к себе в номер; на сцене, по замыслу публикаторов, должны остаться только Мария и Пьетро, две бесплотные поэтические фигуры, не оттененные никакой плотью в виде подгулявшего доктора с разбитными актрисками или циничного герцога, любителя лошадей.

Все-таки жаль, что всяческая плоть изгоняется публикаторами из дневника, сколько интереснейших фигур осталось за его пределами, сколько дорогих черточек эпохи, сколько удивительных характеров было принесено в жертву ложно понятым, даже для того времени, приличиям. Сущность этого оскопления текста была в том, что мать ее была провинциалкой с дурным художественным вкусом, к тому же к старости, как многие погулявшие дамочки, превратившаяся в пресную и горделивую ханжу, превозносившую культ своей рано усопшей дочери, ангела во плоти, солнца, на котором не должно было быть никаких пятен.

«Единственное из всех наших произведений, которое имеет хоть какую-то надежду пережить нас, несомненно, то, которым мы дорожим меньше всего. И, тем не менее, все очень просто; наши стихи… есть не что иное, как мы сами; наши пересуды… это вы, ваша эпоха, такая великая, кто бы что ни говорил, такая необычная, такая чудесная, что самые ничтожные рассказы о ней, самые незначительные воспоминания приобретут в один прекрасный день огромный интерес, величайшую ценность», — это написала поэтесса Дельфина де Жирарден в 1853 году, публиковавшая под псевдонимом виконт де Лоне свою «Парижскую хронику» в течение многих лет в газете «Пресса» и издавшая ее потом в двух томах. Слова Дельфины де Жирарден верны для всякой эпохи; все эпохи, в которые нам доводится жить, носят на себе отпечаток величия, величия самой жизни.