Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Со своего четвертого письма Мария Башкирцева перевоплощается в Савантена Жозефа. Несмотря на то, что она оскорблена письмом Мопассана, она все-таки решается ему отвечать. Только теперь на ней две маски, незнакомки и старого латинского буквоеда, что позволяет ей начать говорить вещи, совершенно неприличные для девушки того времени. Она высоко держит планку пошлости, поднятую Мопассаном и сдаваться не собирается.

Обозвав его в первых строках письма «несчастным золяистом», то есть последователем Золя, она приступает к делу и обещает больше его не мистифицировать и ничего от него не скрывать. Ниже следует цитата из ее четвертого письма от имени Савантена Жозефа, выделенные курсивом слова которой ранее в течении многих лет не печатались и, как я уже говорил, были восстановлены по подлинникам писем Колетт Конье:

«Я воспользовался, милостивый государь, досугом страстной недели, чтобы вновь перечитать полное собрание ваших сочинений… Вы, конечно, большой весельчак. Я никогда не читал вас целиком и подряд, впечатление поэтому, можно сказать, свежее, и оно таково, что вы чересчур злоупотребляете описанием этих… этого… этого акта, благодаря которому еще существует мир. Не знаю, какому богу я поклоняюсь, но вы безусловно поклоняетесь тому… тому странному символу, который чтили в древнем Египте».(Фаллосу, для недогадливых — авт.)

Ничего себе девственница, или как писали о ней, «взволнованная девственница, уснувшая вечным сном». Взволнованная, но чем?

«Что касается меня, а я вовсе не отличаюсь стыдливостью, и читал самые предосудительные сочинения, меня смущает, да, сударь, смущает ваше тяготение к этому грубому акту, которое г. Александр Дюма-сын называет любовью».

«Вы переходите на вольности, — запоздало восклицает она, сама с легкостью вступив на этот путь, — а мое звание классного наставника запрещает мне следовать за вами по этому опасному пути».

Поздно, слишком много она себе позволила, теперь и у него руки развязаны. Напрасно она пытается взять спокойный тон разговора, советует ему посмотреть выставку Бастьен-Лепажа на улице Сэз, под конец своего столь откровенного письма она вновь не удерживается и желает ему «развивать мышцы, о которых не принято писать, и верблюжью подушку». Верблюжья подушка требует пояснения: считалось, что верблюжья шерсть повышает потенцию, а подушки подкладывались женщинами по различные части тела (например, под бедра), чтобы принимать удобные и соблазнительные позы при соитии. Это обсуждалось в книгах, из которых парижанки черпали практические советы. Видимо, Башкирцева не раз пролистывала «Жизнь парижанок» или другую подобную литературу, не зря разговор ее так фриволен и вертится вокруг фаллоса Ги де Мопассана. Что ж, собеседника она выбрала достойного. Ни что так не заботило его, как собственный фаллос:

«…он возбуждался по собственному желанию, — писал Эдмон де Гонкур, — он заключал пари, что за несколько мгновений, стоя лицом к стене, он повернется с возбужденным членом, и выигрывал это пари».

Он на глазах у знакомых до десяти раз овладевал проститутками, переходя от одной к другой. Не зря он был похож на быка, на быка, покрывающего целое стадо коров. Теперь он чувствует, что перед ним телка, и он жаждет покрыть ее, он раздувает ноздри и топорщит нафабренный ус, переходя к решительной атаке. Мышцы, о которых не принято писать, ему развивать не нужно, они в постоянной готовности. Достаточно нескольких мгновений, чтобы они вступили в дело.

Он выбрал самый рискованный способ достижения своей цели, он решил оскорбить ее, привести в смятение и, таким образом, или разом покончить с вялотекущим процессом соблазнения, или перевести его в острую стадию. Для начала он переходит на «ты», отбросив все условности.

«Знаешь ли, для школьного учителя, которому доверено воспитание невинных душ, ты говоришь мне не особенно скромные вещи! Как? Ты ни чуточки не стыдлив? Ни в выборе книг для чтения, ни в своих словах, ни в своих поступках, да? — восклицает он с надеждой. — Я это предчувствовал».

Далее следует кусок полностью исключенный из всех прежних публикаций писем Мопассана:

«Тогда, если хочешь, порекомендую тебе несколько славных местечек.

На улице Жубер, 4, есть редчайший экземпляр, очаровательное чудовище, которое я открыл прошлым летом в Клермон-Ферране.

Ты можешь пойти также на улицу Кольбер: там просто и хорошо. На улице Мулен: дорого и посредственно. Улица Тэбу: даже не заслуживает упоминания. Улица Фейдо: заурядная добропорядочность. Улица д’Амбуаз: дом … в упадке. Не ищи чего-либо оригинального. Ничего особенного тут сейчас нет. Говорю тебе, как знаток, ибо вчера вернулся из Канн, где вечером, перед отъездом, обошел все эти уголки».

Пресыщенный, скучающий, по его словам, без передышки, без отдыха и без надежды, потому что давно ничего не хочет и не ждет от жизни, он готов прервать переписку, потому что и она ему начинает надоедать, ибо перестала забавлять и не обещает ничего приятного в будущем.

Он принимает позу гордого одиночества и удаляется из Парижа, куда он приезжал не без надежды на встречу с ней. На всякий случай, он сообщает ей свой точный возраст, чтобы она могла примерить его к своему: «Я родился 5 августа 1850 года, то есть мне нет еще 34 лет». Как ей нет еще и 26-ти. Восемь лет разницы — пустяк. Однако, какой возможен роман между известным писателем и известной художницей. Знает ли он все-таки ее имя?

Надушив конверт и письмо, Мопассан отправляет его Марии. Когда он в Париже, переписка ведется с большой скоростью: удар, еще удар!

15 апреля было от него третье письмо, а 18 апреля уже четвертое.

«Как я и предвидела, все кончено между моим писателем и мною. Его четвертое письмо грубое и глупое», — записывает она в свой дневник 18 апреля 1884 года.

Цель достигнута — она оскорблена, она раскрывается, она вспоминает, что она все-таки женщина:

«Так вот что вы нашли ответить женщине виноватой только в том, что она проявила неосторожность?»

Ничего себе неосторожность. Она тоже собирается прервать переписку. Но тогда непонятно, зачем стала отвечать после такого оскорбления, рассказа о публичных девках. Наверное, хочется оставить последнее слово за собой, а может быть, все-таки хочется увидеть и покорить этого усатого быка. Не верю, что она не видела даже его фотографической карточки. Ведь он так же усат, как и ее Поль де Кассаньяк, такой же гордец на карточке.

Мелкие уколы, которые она ему посылает в начале письма, свидетельствуют только о ее растерянности, — вы могли бы унизить с большим остроумием, могли бы быть полюбезней, — в чем она в конце концов и признается, сложив оружие.

«Мы дошли до такой точки — употребляю ваше выражение, — когда я готова признаться, что ваше гнусное письмо заставило меня провести очень скверный день.