Александр Житинский - Дневник maccolita. Онлайн-дневники 2001–2012 гг.

И я решился. Помню, как я вез этот довольно большой картонный ящик в такси. Помню, как вносил его в нашу квартиру на 9-м этаже. Помню, как распаковал, привинтил ножки, включил и мы с женой несколько минут наслаждались звучанием пластинки.

А потом я выключил «Эстонию», повалил ее набок, отвинтил ножки и взял в руки пилу. Обыкновенную одноручную ножовку по дереву. И я вонзил ее зубья в полированное дерево.

Жена ушла из комнаты, чтобы не видеть этого варварского зрелища. А я пилил и пилил по всему периметру радиолы, пока верхняя часть не отделилась от нижней. И тогда я поставил верх на одну полку стеллажа, а вертушку – на полку под нею. И звучание, надо сказать, не ухудшилось.

Впрочем, уже дописывая этот текст, я начал сомневаться. Возможно, я отделял не приемник от вертушки, а приемник с вертушкой от акустической системы, которая была под приемником. Знатоки меня поправят. Но факт остается фактом – я распилил только что привезенную из магазина «Эстонию» на две части, не дрогнув.

Ну какие после этого у нас могут быть отношения с Эстонией?

Я довольно часто высказываю так называемые «реакционные» (с точки зрения прогрессивно настроенных молодых людей) взгляды и суждения. Я делаю это отнюдь не с целью подразнить публику или потому что ангажирован какими-то организациями или силами. Я просто высказываю то, к чему пришёл на основании довольно большого жизненного опыта и нелегких размышлений.

При этом я всегда подразумеваю или даже говорю открыто, что вполне допускаю, что могу ошибаться в силу недостатка ума, знаний и того же опыта. Иногда я даже хотел бы ошибаться, но говорить то, что модно или угодно кому-то, не получается.

Так почему же, черт меня дери, мои молодые оппоненты практически всегда оппонируют так, будто они уверены в своей правоте на 100 %? Дело не в грубости, как правило, они корректны, но в самом тоне обычно сквозит этакое пренебрежение, будто право на своё суждение они получили непосредственно от Господа Бога.

При этом они обычно атеисты, уж им-то Господь Бог трёх рублей доверить бы не мог, не то что Истину.

Неужто они не допускают мысли, что, прожив еще два раза по столько, они вполне могут изменить свои взгляды на противоположные? Типа стать сторонниками смертной казни или возрождения самодержавия в России. Ну или чего попроще.

Я говорю именно об общественно-политических взглядах, ибо «нравственный закон внутри» обычно с течением жизни не меняется, он является врождённым, как я думаю. (При этом могу ошибаться.)

Тут где-то в ЖЖ промелькнуло недоумение, почему, мол. А. И. – великий писатель.

Ну да, написал «Один день» и «Матренин двор». Отличные вещи. Но не мало ли?

Друзья мои, великий писатель, по моему разумению, – не тот, кто хорошо, отлично, великолепно и даже потрясающе пишет.

А тот, который оказывает влияние на судьбы отечества и мира путем своего творчества. А писать при этом он может как угодно. В смысле, не быть выдающимся стилистом и даже мыслителем.

Величие Александра Исаевича, на мой взгляд, не в «Одном дне…» и др., хотя это – сильнейшая литература. Оно в «Архипелаге ГУЛАГ» – книге, перевернувшей сознание поколений у нас и отчасти за рубежом. И забывать об этом не стоит.

Хотя сам я не поклонник литератора Солженицына. Но перед его величием всегда сниму шляпу.

Дорогой Геннадий Иванович!

Сегодня мы, твои друзья и почитатели, собрались в Фонтанном доме, чтобы отметить твое 75-летие. Твой день рождения через 3 дня – 18 июня, но мы собрались сегодня, и читали твои стихи, и стихи, посвященные тебе, и вспоминали о наших встречах.

Я никогда не говорил тебе этих слов при жизни. Но сейчас я не стесняюсь их. Из всех встреченных мною людей ты был самым цельным, самым интеллигентным, самым воспитанным и знающим человеком. И я очень любил твои стихи, картины, прозу. Ты был тем идеалом русского человека, который я ношу в своем сердце.

И я рад, что сегодня в зале были люди, которые либо помнят тебя живого, либо прикоснулись к написанному тобой уже когда тебя не было, и поняли, что это прекрасно.

Я счастлив, что издал две твои книги – роман и избранные стихи, и я продолжу делать это, хотя тебя мало знают, нынче в чести совсем другие авторы. Но для меня твой духовный труд остается эталоном.

Через 3 дня, 18 июня, в день, когда мы собирались у тебя, пили вино и слушали твои стихи, мы с твоим другом придем на Охтенское кладбище, где ты похоронил свою Жар-птицу. И выпьем рюмочку на твоей могиле. То, о чем ты думал, свершается. Твоими текстами занимаются исследователи, ты негромко, но уверенно входишь в историю русской поэзии. Но я хочу, чтобы твои стихи знали не только литературоведы.

Сегодня я читал перед публикой твою AVE MARIA и не мог дочитать до конца, горло перехватило, я волновался.

Когда ты умер, ты был на 12 лет старше меня. Сейчас я старше тебя на те же 12 лет.

И мы встретимся когда-нибудь и обсудим нашу жизнь. и поговорим за святое искусство.

В свое время я получал довольно много писем от читателей – обычных, не электронных, в конвертах.

Это всегда было трогательно и любопытно – и в случае, когда читатель хвалил и благодарил, и когда ругался тоже.

Сейчас писем меньше. Старую литературу читают немногие.

Тем приятнее было получить письмо от молодых читателей. Привожу его здесь.

Здравствуйте, Александр Николаевич!

…Мы совсем недавно с сестрой прочитали «Лестницу» Житинского, произведение понравилось и своей глубиной, психологичностью, и необычным построением – аллегорией. Как оказалось, что это и есть Вы. Поэтому очень обрадовались такой возможности написать самому автору и просто поблагодарить. А «Лестницу» мы нашли случайно.

Когда-то, лет 10 назад, мы видели фильм «Лестница», после которого долго были под впечатлением.

И только недавно узнали, что он снят по одноименной повести. Ещё тогда рассказывали своим знакомым о фильме (никто из них его тогда не видел), предлагая угадать, а где же был выход?

Только немногие отвечали: идти вверх. Повесть на всем своем протяжении держит в напряжении читателя и даже в конце, когда выход найден, напряжение всё равно не отпускает, т. к. выход не гарантирует спасение, а порой преподносит новые опасности, и хоть Пирошников остается висеть на карнизе (несмотря на то что где-то в глубине теплится надежда, что его успеют спасти), читатель «обрывается» в жизнь с последней строки повести, как с карниза, в жизнь, которая теперь забрасывает тебя множеством вопросов, заставляет глубже задуматься над собой, и читатель сам как бы теперь становится Пирошниковым и должен искать свой выход.