Варвара Головина - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых

Вы дали обещание Государю прежде, чем узнали о его женитьбе. Он, слава Богу, в добром здравии, судя по всему, даже весел, доволен, и ваше появление в такой момент было бы излишней роскошью.

Зачем же обрекать себя преждевременно на бесчисленные страдания? Чувствуете ли Вы в себе достаточно нравственных сил, чтобы ничем не проявить своего сердечного возмущения, которое неминуемо? Ведь Государь очень чувствителен в отношении своей новой семьи, и Вас ожидают бесчисленные требования с его стороны. В свете всего сказанного я не могу твердо Вам сказать: «Приезжайте» или «Не приезжайте». Вы должны рассчитать собственные силы и склониться к тому, что Вы сами сочтете своим долгом. Излагая Вам свою точку зрения, я строго придерживаюсь Вашей воли и рисую картину будущего, краски которой в жизни будут еще мрачнее, поскольку требования Государя возрастают крещендо. Добившись одной уступки, он помышляет о новой. Возражения со стороны членов Царской семьи, живущих здесь, совершенно исключаются.

Я далека от мысли стать между Вами и Государем и, сознавая это, решаюсь дам Вам лишь один совет: постарайтесь прежде приучить себя к свершившемуся прискорбному событию, постарайтесь залечить двойную рану своего сердца и тогда, более или менее успокоившись, приезжайте, не уточняя заранее сроков приезда, через год или два. Тогда и Государь будет испытывать больше удовольствия от Вашего присутствия. Теперь же Вас ожидает лишь «постоянное нервное напряжение» и т. д.

По разным причинам, которые нет нужды здесь называть, я была вынуждена сделать второй экземпляр моей рукописи и воспользовалась этим, чтобы поместить в надлежащем месте переписку Государя с дочерью о его женитьбе. Великая княжна имела доброту доверить мне эту переписку и разрешила дополнить ею мой рассказ. Таким образом, копия, приведенная ниже, сделана непосредственно с автографа Государя.

В письме из Ливадии от 25 октября 1880 г. после многочисленных мелких подробностей Государь, вдруг переходя с русского языка на французский, пишет дочери следующее:

«Теперь я должен сделать тебе важное признание, которого не мог сделать на словах пред твоим отъездом, так как я полагал, что Саша (Великий князь Наследник. — А.Т.) должен узнать обо всем первый, а я мог поговорить с ним только после его возвращения из Гапсаля. Впрочем, по нескольким словам, сказанным мне Лорисом, я понял, что ты уже догадывалась (она совершенно не подозревала о его женитьбе! — А.Т.)…

Я посылаю тебе на отдельных листках копию моего письма к сестре Ольге (королеве Вюртембергской. — А.Т.). В нем ты найдешь изложение всех подлинных обстоятельств, побудивших меня поступить так, а не иначе. Мне бы хотелось, чтобы ты сохранила мое признание в тайне, но и не отрицала бы факта, если с тобой о нем заговорят. Могу добавить, что мое новое внутреннее состояние порядочно, потому что я окружен всяческими заботами и любовью моей маленькой женушки и трех малышей, старший из которых вылитый мой портрет. Я предполагаю поместить их в Зимнем дворце над моими покоями в комнатах, где жили Арсеньевы и Шиллинги. Вот все, что я пока хотел тебе сообщить об этом предмете. Лобанов вам расскажет, как он доволен отношениями с нынешним составом министров. К сожалению, недоверие других держав мешает довести до конца дело с Черногорией, как мы того желали, что поощряет Турцию насмехаться над всей Европой, как в 1877 г. накануне войны. Дай Бог нам жить в мире со всеми и храни нас Господь от новой войны» и т. п.

Великая княжна, с ее исключительной прямотой, не могла пойти ни на какой компромисс, а тем более на сентиментальное притворство ради приукрашения истины. Она откровенно излила свою горечь не добавила, что отныне считает Россию утраченной для себя.

К великому моему сожалению, она не сохранила черновика своего письма, но прочитала мне самый важный отрывок из него, который я здесь приведу:

«Я молю Бога, — писала она отцу, — чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к мама, сумели однажды простить Вас».

— Да, мое письмо было жестоко, — сказала она мне при следующей встрече, — но я писала его спокойно, по здравом размышлении, — совесть не позволила мне писать не то, что я чувствовала.

Лорис передал мне, что Государь был очень недоволен ответом дочери, что эта игла надолго застряла у него в сердце и была, пожалуй, единственной причиной, заставлявшей его по-настоящему страдать. Он полагал и свой ответ ей слишком суровым, но, когда я прочитала его письмо, мне оно показалось скорее грустным, чем сердитым. К тому же я поняла, что Государь совершенно не умел оценить, какое действие могла произвести его женитьба на общество в целом и на его детей в частности. Убежденный в том, что он исполняет священный долг, он искренне недоумевал, за что его порицают. Это убеждение приобрело характер навязчивой идеи и отгораживало от него, словно ширмой, все остальные обязанности, которыми он пренебрег, и заслоняло даже его постыдное прошлое, за которое он, казалось, не испытывал никаких угрызений совести, по крайней мере это ни разу не выразилось внешне. Без всякого сомнения, он искренне верил, что своим браком все исправил и все загладил.

Второе письмо Государя к дочери из России начиналось так:

«Не могу от тебя скрыть, милый душонок, что письмо твое в ответ на мое из Ливадии меня глубоко огорчило. Ты, видно, не вникла и не поняла причин, побудивших меня поспешить с вступлением в новый брак. Нелегко было мне решиться на подобный шаг столь скоро после кончины дорогой мама, но я думаю, что всякий честный человек поступил бы так же в моем положении. Все прочие члены семейства это поняли, начиная с Саши (Наследника), которого я ставлю тебе в пример, как должно себя вести относительно отца и своего Государя. Вот что пишет ко мне в ответ тетя Оли и ее добрый муж».

Прежде чем привести это письмо, я должна сделать большое отступление и вернуться к тому времени, когда Государь получил ответ королевы на извещение о его женитьбе. Поскольку нет ничего тайного, что бы не стало явным, особенно при дворе, это письмо вскоре было у всех на устах. Никто его не читал, но каждый привирал на свой лад с той или иной долей недоброжелательства и преувеличения. Великий князь Алексей Александрович был первым действительно осведомленным, кто заговорил со мной. Он был в отчаянии от тона дружеского подчинения, в котором было написано письмо королевы.

— Тетя Оли, — говорил он мне, — единственная, кто мог открыто сказать правду папа и несколько облегчить наше ужасное положение. Она не смогла или не захотела этого сделать, и ее письмо только обострило ситуацию.

Государь же был в восторге от этого письма и цитировал его при всяком удобном случае как образчик верного поведения. Он даже сделал с него копии и прикладывал их к собственным письмам, адресованным к отсутствующим членам своей семьи.