Владимир Джунковский - Воспоминания (1865–1904)

За несколько дней до Пасхи были опубликованы следующие объявления от Двора его императорского величества:

<���…> [623]

Я находился за заутреней и обедней в самом храме Спаса за Золотой решеткой и по окончании обедни разгавливался у государя – мы все, лица свиты великого князя, получили приглашение.

Как только все окончилось, я поехал прямо из дворца на Хитров рынок, где у нас было устроено разговенье для бедного люда в Хитровской народной чайной.

Приехал я в самый разгар, в 5 часов утра. Мысль об устройстве такого разговенья принадлежала первому заведовавшему чайной В. А. Андрееву. Комитет разрешил сначала устроить его в виде пробы, с тем, чтобы оно было устроено не на деньги попечительства. Я вполне согласился на такого рода условия и взялся устроить разговения на пожертвованные деньги, уверенный, что я соберу нужную сумму. Кроме того, решено было, что ввиду того что председатель с первых дней существования попечительства установил принцип «ничего даром», сохранить этот принцип и в данном случае и, устроив разговенье, установить известную минимальную плату, такую, которая не могла бы никого обременить, а именно 5 копеек. Этим самым мы щадили самолюбие бедняков, из которых многие, особенно из хитрованцев, обладали совсем особой психологией и не пошли бы разговеться, если бы им предложили даровое угощение. Заплатив же пятачок, он шел смело с сознанием своего достоинства.

Разговенья устроены были на 1500 человек; обошлись они около 20 копеек на человека и состояли из следующего:

1) 1.2 фунта кулича,

2) 1/6 фунта сырной пасхи,

3) 2 крашеных яйца,

4) 1/4 фунта вареной колбасы,

5) 1 сайка,

6) 1 стакан чаю с куском лимона, двумя кусками сахара.

Начались разговенья в 3 часа пополуночи и окончились в 8 утра.

Посетители впускались партиями, сообразно числу имевшихся мест. В 10–12 минут они оканчивали разгавливаться и по выходе их от 12–15 минут уходило на уборку помещения, мытье посуды, разливание чая и раскладывание порций по столам, по окончании чего впускалась новая партия посетителей. Таким образом, в течение указанного времени было пропущено одиннадцать партий.

Предписанием попечительства народная чайная на Хитровом рынке должна была оставаться открытой и по окончании разговений, я, посетив ее, распорядился закрыть чайную тотчас по окончании разговений ввиду крайнего утомления штата служащих.

Однако закрыть ее пришлось только около 10 часов утра, так как до этого часа продолжали еще являться одиночные посетители, предъявлявшие ранее приобретенные билеты на участие в разговеньях.

Женщин среди разгавливавшихся было крайне мало – вероятно, не более 3–5 %. Выпившие среди них крайне редки, тихи и как бы сконфужены.

Весьма трудно передать то впечатление, какое производили на стороннего наблюдателя эти разговенья массы людей, не только лишенных домашнего очага, но в большинстве не знавших, будут ли что-то есть сегодня, где проведут холодную ночь. Одна из дам, принимавшая участие в сборе денег для разговений и затем лично наблюдавшая их, писала по этому поводу заведующему чайной: «Вы доставили мне громадное нравственное удовлетворение, дав возможность провести пасхальное утро так, как провела я его нынешний год. За эти несколько часов я много передумала, и все мои невзгоды и неудачи показались мне такими ничтожными, что мне самой за себя стыдно стало».

При входе в чайную иные крестились на ходу, торопливо, другие осеняли себя крестным знамением, только заняв уже место за одним из столов, и делали это медленно, благоговейно. Как только садился последний из впущенной партии, среди разгавливавшихся водворялась поразительная тишина и в молчании этой массы людей чувствовалась горькая, одинокая дума каждого из них; их мысли далеки были от окружающего – они уносились в прошлое, когда святая ночь встречалась в кругу односельчан, когда Святой обычай справлялся среди близких дорогих людей.

У большинства разгавливавшихся выражение лиц было сосредоточенное, серьезное, у некоторых – угрюмое, утомленное и лишь у немногих просветленное.

Разговевшись куличом и пасхою и выпив чай, большинство укладывали все остальное в платок или просто забирали в руки и, помолившись в сторону святой иконы, спешили очистить место для целой толпы ждавших очереди у входа в чайную. Эта торопливость невольно поражала – она не вязалась с обычным в крестьянском быту отношением к выполнению святого обычая и объяснялась частью чувством деликатности по отношению к ожидавшим очереди, частью болезненной нервностью тех посетителей, которых засосала уже тина трущоб Москвы. Каким контрастом среди этих последних являлся другой тип, а именно крупный степенный крестьянин с окладистой русой бородой. Без малейшей торопливости молился он и истово крестился, стоя у своего места; с благоговейным спокойствием приступал к разговеньям освященными пасхою и куличом; каждую упавшую крошку их он тщательно подбирал, остерегаясь уронить какую-либо со стола под ноги.

Но вот один за другим стали подыматься и выходить его соседи; что дальше, то больше таких, и невольно подчиняясь общей торопливости, степенный бородач начинал терять свое спокойствие, с недоумением оглядывал он окружавших и стал торопиться сам. «Как не выведут. – Гляди: в шапке есть святое», – раздавалось иногда чье-то негодующее замечание.

– «Кто».

– «Где».

Но субъект, приостановившийся было у выхода на лестницу, торопливо юркнул вниз.

Из полуторатысячи разгавливавшихся нашелся всего один, по-видимому, коренной хитрованец и притом выпивши, который попробовал заявить заведующему, что он хотя и был впущен, но своей доли и не получил и потому требует выдачи ее.

Из среды разгавлившихся тотчас, однако, окружило его несколько человек, тихо, без всякого шума, уличили его во лжи, пристыдили и увели, сконфуженного, с собою.

Этот случай был единственным и нисколько не омрачившим общее впечатление пасхальных разговений.

В горячем и дружном «Воистину воскресе», вырвавшемся единодушным возгласом из груди поднявшейся со своих мест толпы, раздельно и часто посыпавшемся со всех концов помещений чайной «благодарим» сказалось настроение раздавливавшихся, когда отвечали на мое пасхальное приветствие, обращенное к ним. <���…> [624]

Вернулся я к себе около 9 часов утра, чувствовал какое-то особенное удовлетворение, что мне удалось повидать в эту радостно-пасхальную ночь бедняков, не имевших крова, и провести с ними несколько часов. Я был, конечно, в мундире и в орденах, меня разглядывали, и я чувствовал, что в этих их взглядах не было не только какого-нибудь чувства недоброжелательства, а напротив, они с каким-то восхищением смотрели на мой мундир, а один хитрованец, спившийся диакон, как теперь помню, обратился мне: «ах как хорошо, дайте мне на вас посмотреть, давно я не видел блестящего мундира, ах как хорошо, я ведь прежде много видывал». И слезы показались у него на глазах.