Владимир Джунковский - Воспоминания (1865–1904)

Но Володя отнесся удивительно сердечно и тронул меня своей заботой и любовью, я ни минуты не чувствовал с его стороны разочарования, что поездка наша испорчена, он только все время заботился обо мне, чтобы мне как-нибудь помочь.

Ноги мои, благодаря уходу, стали быстро поправляться, через 5 дней повязки сняли и начали массаж, но вставать все же не позволили. Погода, на наше счастье, была дивная, без ветра, в тени было 13°, и меня стали возить в кресле к морю, где я просиживал целыми днями на берегу. Володя мой ездил по окрестностям верхом и делал прогулки, но большую часть времени проводил со мной. Прошло еще несколько дней, я стал ходить на костылях.

В конце месяца я уже мог выехать, конечно, с большими предосторожностями с вытянутыми ногами. Володю Михалкова я отправил прямо в Москву, ему надо было заниматься, и я боялся, что он много пропустит. Мы выехали вместе, и т. к. в Кучук-Узене мне не могли наложить хорошую неподвижную повязку, то я решил проехать в Харьков. Я телеграфировал моему двоюродному брату профессору Фавру, который и встретил меня на вокзале, привез к себе, пригласив хирурга профессора Орлова, который и приехал вместе со своим ассистентом, осмотрел мои ноги и нашел, что неподвижной повязки класть не следует, и даже освободил ноги от картонных шин, забинтовав их просто ватой и марлевым бинтом. Кроме массажа, два раза в день ничего не велел делать, на ночь ноги разбинтовывать и не бояться их сгибать, насколько, конечно, позволят боли. Ходить же позволил только на костылях, чтобы не упираться всей тяжестью тела на колени.

В тот же день ночью я выехал в Курск и в 10 ч. утра на другой день был у брата. Проведя у него, вернее, пролежав несколько дней, я поехал в Донское имение Михалкова вместе с Г. И. Апариным, который был так мил, приехал специально, чтобы меня сопровождать, т. к. я еще без костылей ходить не мог.

В Курске получил известие о назначении Гадона, моего близкого друга и товарища, командиром Преображенского полка. Я очень порадовался за него, но огорчился за великого князя и себя. Для великого князя уход Гадона был незаменимой потерей, Гадон был единственный из всех его окружавших, который мог говорить и говорил великому князю правду, какая бы она горькая ни была, и умел ее высказать так, что она ему не была неприятна. Я хотя тоже говорил всегда правду в лицо, но не умел ее облекать в должную форму, она выходила у меня резка и сердила великого князя, почему не имела того успеха, иногда даже производила обратное впечатление.

Мне лично очень тяжело было расставаться с Гадоном, я терял в нем дорогого, искренне меня любившего друга.

3 ноября я выехал от брата в имение Михалкова в Донскую область, где мне необходимо было заняться делами. Милый Г. И. Апарин меня сопровождал, ухаживал за мной всю дорогу. Несмотря на костыли, я почти все пять дней, что пробыл в имении, провел в разъездах по хуторам и заводам. Из Таганрога для меня была выписана опытная массажистка, которая утром и вечером массировала мои ноги, которые с каждым днем крепли, и в Москву я приехал, хотя еще и на костылях, но мог уже сгибать ноги под довольно большим углом. К концу ноября я уже ходил без костылей, их высочества меня встретили очень радостно, относясь к моей катастрофе весьма сочувственно. Я очень рад был встретиться с моей сестрой, которая сильно переволновалась за меня.

Настроение в Москве я застал весьма натянутое, все были в каком-то нервном состоянии, с Дальнего Востока редко приходили хорошие вести, неудачи не оставляли нас. 2-я Тихоокеанская эскадра под начальством одного из лучших адмиралов того времени Рождественского была на пути в японские воды, одна часть ее уже прошла Суэцкий канал, другая огибала Африку. [665]Все с тревогой следили за ней, мало кто верил в успех этого предприятия, слишком трудны были условия длинного пути, когда приходилось питать суда углем не в портах, а в открытом море. Было как-то жутко думать о тех трудностях, которые эскадре приходилось преодолевать. Со всех сторон России в это время приходили неутешительные вести о беспорядках, бесчинствах, происходивших при призыве запасных на действительную службу. Война с Японией была непопулярна, среди крестьян все время злонамеренные люди старались распространять слухи, что Россия сражается за арендованную землю, т. е. за Квантун, а не за правое дело.

Из Порт-Артура сведения были печальные. 23-го ноября, после ряда атак, японцы заняли Высокую гору и стали поражать оттуда 11-ти дюймовыми бомбами наши суда, стоявшие в бассейне. Порт-Артуру все труднее и труднее было удерживать натиск, и кольцо японцев все более суживалось.

В Москве, в связи с неудачами на войне, ожидались беспорядки, и приходилось все время быть на чеку.

В начале декабря их высочества уехали в Петербург и в Царское Село ко дню тезоименитства государя.

Меня оставили в Москве, т. к. я еще не мог свободно двигаться. На другой день отъезда великого князя пришло грустное известие с войны из Порт-Артура. Попавшим в каземат 11-ти дюймовым снарядом был убит генерал Кондратенко, который был душой обороны Порт-Артура, и несколько офицеров. Смерть Кондратенко произвела потрясающее впечатление не только на осажденных, но и по всей России. Одновременно с известием об его кончине получено было ряд телеграмм от Стесселя о колоссальных потерях на судах и в городе от японских 11-ти дюймовок, поставленных на Высокой горе. Все эти тяжелые вести заставляли призадуматься – держится ли Порт-Артур. Со смертью славного героя крепости Кондратенко надежда на удержание Порт-Артура пала, но никто не хотел в этом сознаться,

15 декабря в Москве ожидались беспорядки, [666]поэтому к генерал-губернаторскому дому были стянуты войска. Великий князь поручил охрану генерал-губернаторского дома мне, то я и встретил наряды, которые заняли дом. Две сотни казаков я устроил во дворе, а две роты Несвижского полка расположились в сараях и конюшнях. Офицеров разместили в канцелярии, с ними были и офицеры полицейского и жандармского отрядов. На меня легла и забота об их продовольствии за счет великого князя. В дежурной комнате с утра находился обер-полицмейстер Трепов, командир казачьего полка и адъютанты. Я завтракал с ними в маленькой столовой великого князя.

Около 12-ти часов началось скопление учащейся молодежи на Тверской, часть которой забралась в кофейню Филлипова, где они намеревались произнести речи и выкинуть красные флаги. По докладе об этом Трепову, последний отдал приказ ротмистру Ермолову запереть снаружи кофейню Филиппова, не выпускать их оттуда и вывести всех оттуда через задний ход во двор Филиппова. Около часу дня я вышел на улицу посмотреть, что там делается, но не успел я дойти до угла Чернышевского переулка, как увидел против булочной Филиппова толпу с 6-ю красными флагами, направлявшуюся с пением к генерал-губернаторскому дому. Я послал сказать об этом Трепову, а сам остался на углу наблюдать дальнейшее. В это время из толпы раздался выстрел, но я не мог определить его направления. Наряд городовых, человек 20, выступил навстречу толпе и столкнулся с нею против магазина Абрикосова, стараясь сдержать ее.