Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

В мастерской Мессерера, где они с Беллой жили, висели его картины, на которых были изображены старые патефоны, а на комодах лежали ее «неимоверные» «штучки-дрючки» (ее слова, которыми я иногда пользуюсь). В Лос-Анджелесе Бориса увлекали расписные автомобили, входившие тогда в моду, и он предлагал мне разрисовать патефонами мою старую «тойоту». Мы, конечно, ездили в калифорнийскую Венецию, известную среди прочего своими стенописью и набережной, где народ, в основном молодежь, катается на роликах. Белла уговорила меня взять ролики напрокат: так мы с ней прикоснулись и к этому искусству.

Когда мы с отцом и братом ездили в Торжок в 1987 году, Белла с Борисом повезли нас к Веничке Ерофееву. Ему совсем недавно вырезали раковую опухоль на горле, а в то утро его жену увезли в больницу из-за нервного расстройства. Несмотря на медицинские обстоятельства, Борис попросил меня купить в валютной «Березке» водки, которую Ерофеев с удовольствием попивал. У него еще была повязка на горле, а в голосообразующем аппарате села батарея, и он старался громко шептать. В комнате было страшно накурено: сидевшая рядом с Ерофеевым Белла, которую он любовно, если не влюбленно, постоянно называл «дурочкой», курила одну сигарету за другой. Это была моя первая и единственная встреча с автором «Москва – Петушки», грустная и в чем-то гротескная; мой глуховатый отец время от времени довольно громко спрашивал: «Что мы здесь делаем?», «Скоро ли мы поедем?». С одной стороны, ему было не по себе в этой по определению стеснительной обстановке, с другой – он Ерофеева не читал и мало что о нем знал. Кончилось тем, что Ерофеева расстроила я, сказав что-то о своей дружбе с Лимоновым, тогда еще отнюдь не представлявшим собой «камня преткновения» для интеллигенции. Прошептав раздраженно, что он Лимонова однажды побил на лестнице, Ерофеев вышел из комнаты и не хотел возвращаться. Я, конечно, смутилась, и вскоре мы – на счастье папы – ушли и поехали в Переделкино.

Еще в тот приезд мы с братом пошли в гости в мастерскую Мессерера на улице Воровского (Поварской), недалеко от ЦДЛ. Пришли туда и сын Аксенова Алеша – узнать, как дела у отца, – Булат Окуджава и Женя Попов. Само собой, я принесла водку и сигареты. Приехавший на машине Булат не знал, выпивать ему или нет, и все-таки решил хорошо выпить, а потом идти домой пешком. Выпивка регулярно перемежалась словами «Во парень!», относившимися к Черненко, при котором не было сухого закона. Его ввел Горбачев. Белла тогда, как говорится, поддала, но и все остальные тоже.

Буквально через десять лет Булата не стало; недавно умер Аксенов, затем Белла. С ней я последний раз виделась в первый год XXI века, а с Борисом в 2012 году встретилась на конференции в честь восьмидесятилетия Васи в Доме русского зарубежья, а в октябре 2015-го – на выставке театральных и кинохудожников.

Кода. Евтушенко

Евгений Евтушенко, первый муж Беллы Ахмадулиной, входил в тесный круг «молодежных» писателей-шестидесятников, к которому также принадлежали Аксенов, Окуджава и Вознесенский, но к 1970-м годам из него выпал [446], а я познакомилась с ним уже в 1980-е, в Университете Южной Калифорнии, где он преподавал «creative writing». Он был единственным по-настоящему известным в Америке писателем из своего поколения, выступавшим с «концертами» уже в конце 1960-х. Его выступления собирали небывалое количество слушателей – это в Америке, где нет традиции публичных поэтических чтений! [447]Коронным номером был «Бабий яр». В тот приезд в Лос-Анджелес Евтушенко тоже выступал со стихами, но уже для небольшой аудитории. В особенности мне запомнилась его пружинистая ходьба туда-сюда по сцене, напоминавшая маневры боксера на ринге.

В тайском ресторане, куда он меня пригласил, Евтушенко настойчиво и долго говорил, что Белла была единственной женщиной, которую он по-настоящему любил. Размахивая руками и драматично рассказывая очередную историю, он перевернул небольшую пальму в горшке, стоявшую на нашем столике и упавшую на соседний. Поэт не растерялся; правда, сначала крикнул: «Девушка!», но сразу же исправился: «Girl!» Та быстро подбежала. Увидев, что она таиландка, Евтушенко стал ей рассказывать о своей поездке на ее родину, о какой-то тамошней реке, она заулыбалась и стала говорить с ним так, словно ничего не случилось.

Вполне трогательное воспоминание: в 1985 году в Лос-Анджелесе мы с Аликом Жолковским повели Наума Коржавина [448]на фильм Евтушенко «Детский сад». После просмотра Евтушенко вышел на сцену в пиджаке, чуть ли не золотого цвета, и отвечал на вопросы. Увидев Коржавина (мы сидели неподалеку от рампы, потому что Наум плохо видел), он громко сказал: «Эма, я тебя вижу!» Коржавин поднялся, пошел, как завороженный, в сторону Евтушенко, но заблудился и был нами перенаправлен. Так они встретились «поверх барьеров».

Несколько лет тому назад мы с ним оказались на одном рейсе в Москву. Пальцы постаревшего Евтушенко были по-прежнему унизаны кольцами, одет же он был неброско. Мы сидели напротив друг друга, через проход. Он вспомнил меня, когда я к нему обратилась, рассказывал всякие истории, сплетничал о Васе и Майе Аксеновых. «Значит, вы сплетник», – сказала я в шутку. Воздев руку, как в опере перед воинственной арией, и немного приподнявшись с сиденья, он громко и патетически произнес: «Вы автора „Бабьего яра“ называете сплетником»? Этот своего рода перформанс, в ходе которого было, в частности, сказано, что руки он мне больше не подаст, вызвал у окружающих изумление; успокаивать Евтушенко прибежала стюардесса, я же с облегчением уснула. На следующее утро как ни в чем не бывало, он пригласил меня в свой музей в Переделкино.

Эту фразу Соколов произнес в ответ на мой вопрос о новой книге, заданный после того, как он закончил свой третий роман, «Палисандрия». Четвертого пока что не последовало, хотя тогда Соколов сказал, что занят «изготовлением сковороды» для новой книги, «испечение» которой требует исторгнуть из памяти предыдущую [449]. Фразу можно отнести к основной теме всех романов Соколова, а именно времени. «Вспомнить все новое» говорит о значительности памяти для автора, которая возникнет в будущем, как будто ее функция и есть объединение будущего и прошлого. Или попросту, все в будущем – с той важной разницей, что его определение теоретизирует время, этим оно и интересно.

Опубликовав в течение десяти лет с лишним три блистательных и очень разных романа, он на много лет замолчал. Правда, в своем эссе «Palissandr – c'est Moi?», прочитанном в Университете Южной Калифорнии в 1985 году, Соколов признался в любви к медлительности: «Ах, Лета, Лета, писал один мой до боли знакомый, как пленительна ты своею медовой медлительностью, как прелестна. Текст летейской воды излучает невидимую, но легко осязаемую энергию» [450].