Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

В те годы я увлекалась психологией Юнга, в особенности его архетипом андрогина, древним, вневременным мифом о всеобщей гармонии. Это было после смерти Владимира, когда мне впервые пришлось жить одной и искать для себя новую, самостоятельную идентичность; по Юнгу, андрогин есть объединение женского и мужского начал. (В середине 1970-х годов андрогинный идеал целостности возник в одном из направлений феминизма; этой теме посвящались конференции; слово проникло в язык моды, стали говорить об андрогинном стиле. Мое увлечение андрогином, однако, не отсылало к феминизму.) Я даже вела целый курс об андрогинности в западной культуре, начиная с Библии («Когда Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину сотворил их») и кончая русским духовным ренессансом рубежа XIX и ХХ веков. Гиппиус, как читатель уже знает, стала спутницей моей научной жизни; о ее увлечении андрогинностью я писала в своей первой книге, но всерьез начала ею заниматься только через несколько лет.

Тогда я стала утверждать, что андрогин осознается как идеал гармонии в периоды общественных и культурных кризисов; к нему обращались мыслители и писатели, настроенные на утопическое разрешение этих кризисов, в том числе через преобразование тела. Россия на рубеже веков оказалась плодотворной почвой. Борясь с неизбежностью биологической смерти, Владимир Соловьев, а затем Гиппиус проповедовали «эротическую утопию», основанную на воздержании (чтобы положить конец прокреации) и телесном перерождении, целью которых являлось физическое бессмертие. Вполне бредовая идея! Ею, впрочем, увлекались не только утописты эпохи fin de siècle: к моему большому удивлению, сходные фантазии были у моего двоюродного деда, политического консерватора В. В. Шульгина [461]. Правда, он писал о них уже в конце жизни, сидя во Владимирской тюрьме.

В конце 1970-х я зачитывалась Соловьевым и Бердяевым, о чем рассказывала Саше, который, как мне казалось, складывал их в свою писательскую копилку, чтобы потом их идеи об андрогинизме спародировать в «Палисандрии». Ее герой оказывается не возвышенным андрогином, а гермафродитом, и устанавливает это не кто иной, как Карл Юнг. Когда я сказала ему об этом, он, по своему обыкновению, отверг мою догадку, заявив, что ничего не знал об андрогине / гермафродите Юнга! Даже будучи постмодернистом, Соколов настаивал на своей оригинальности, на том, что он все придумывал сам, а не черпал из копилки «ужебыло».

В его романе миф о всеединстве превратился в половую всеядность, а в плане литературного соревнования и скандала – как мне тогда казалось, в желание победить лимоновского «Эдичку». (Совершая очередной «вояж» в Париж, Палисандр живет на улице Rue des Archives; это один из тамошних адресов Лимонова. Соколов ездил в Париж в начале 1980-х и какое-то время жил у Эдика [462].) В «Палисандрии» отчасти пародируется и эротический роман как таковой, и роман Лимонова – Соколов изображает все мыслимые формы сексуальной деятельности; гермафродит Палисандр определенно превосходит Эдичку в своих любовных похождениях.

Саша был большим поклонником стихов Булата Окуджавы, который, как я пишу, весной 1979 года провел около месяца неподалеку от Лос-Анджелеса, в Калифорнийском университете в Ирвайне. Мы, конечно, все ездили туда его слушать, но и он приезжал к Соколовым. Саша повез его в Монтерей, где Булат остановился у Хотиных [463], наших общих знакомых – Леня и Галя преподавали русский язык в Военной языковой школе. Говорили, что Окуджава очень хотел ее посетить [464].

Через два-три года Соколов сам переехал на Монтерейский полуостров, одно из самых красивых мест на свете. Жил он в маленьком городке Pacific Grove (Тихая Роща), где я закончила школу. Там он поселился со своей новой подругой, Карин Ланделл. Именно она помогла ему заполнить писательскую сковороду, в которой испекался новый роман, «Палисандрия», – мой любимый, хотя «знатоки» считают лучшим романом Соколова «Собаку», а «обычные» поклонники – «Школу». Думается, что отчасти из-за неудачи «Собаки» у более широкой аудитории [465]он обратился к современной русской литературе, к историческому, мемуарному и эротическому жанрам, которые вообще-то презирал, и написал пародийные псевдомемуары «кремлевского сироты» Палисандра, страдающего «недугом графомании». (Еще «Палисандрию» можно назвать куртуазным романом, в котором пародируются рыцарский роман и декадентский стиль Серебряного века.)

Задумав конференцию, которая состоялась в мае 1981 года, я советовалась с Сашей, главным образом о том, кого из молодых писателей пригласить: одной из целей конференции было привлечение внимания к неизвестным авторам [466]. Участники говорили в основном об эмиграции и политике, Соколов же произнес слово «О себе» таким вот изысканным слогом:

…ведь в наших собраниях повисла масса вопросов. Ведь нам неймется не только сравнить их с висящими на наших же вешалках старомодными зонтиками и тростями, но и выпрямить эту согбенность, исправить эту вопросительную горбатость – словно бы раболепную, угодливую, а в сущности настырную и узурпаторскую. Вопросы пленяют нас. ‹…› А главное: чем делать стихи и вообще изящное и замечательное? И если нечем – то чем тогда заниматься? ‹…› На улице неотложных вопросов – праздник и ярмарка. В балагане политики, идеологии и тщеславия, где витийствуют околоведы и вещают пророки, – полный сбор. ‹…› А ведь упреждал, упреждал меня дядя Петя, малограмотный егерь из волжской деревни, где я тоже работал ‹…›: Санька, говаривал дядя Петя, не ездь в Америку. ‹…› Недавно я получил письмо от приятеля-браконьера ‹…› не сказывал разве тебе дядя Петя, чтобы не ездил куда не след? Не послушал – вот и не знаешь про нашу деревенскую жизнь [467].

Обсуждаем «Палисандрию» у меня дома (1985)

Если интерпретировать эти слова как высказывание о литературе в эмиграции, то получается, что писатели в ней стали одновременно «угодливыми» и «настырными», утратив самое главное: художественность, из писателей превратились в «политиков». А «околоведы» – это литературоведы, которые, как не раз говорил Соколов, зарабатывают на писателях.

Во время конференции подтвердилась его «шпионская» репутация: ко мне подошел «сыщик» из ФБР, предъявил документы, попросил показать ему Соколова и увел его на допрос. Потом Саша объяснял, что «органы» путают его с тезкой, Александром Соколовым, который считается шпионом, и регулярно допрашивают. Еще может быть, что за ним стали следить после того, как он получил канадское гражданство – в память об участии его отца в «деле Гузенко». Самое интересное, что в его выступлении на конференции был пассаж именно на эту тему, словно он все это предвидел [468].