Павел Стенькин - Меня не сломили!

Но один я шел недолго: через несколько дней встретились мне двое мужчин, таких же беглецов, как и я. У них были документы, и даже один лишний — его отдали мне. Теперь я шел, стараясь зазубрить свои новые данные: Хоменко Михаил Иванович, 1883 года рождения, уроженец села Петривцы, Миргородского района Полтавской области. Вскоре мы нарвались на заставу и, спасаясь от [275] пуль, разбежались в разные стороны. Я снова остался один, но теперь хотя бы с документом…

В одном селе во время грозы встретил я женщину, которая рассказала, что у них в селе живут пленные москали — по моему говору она догадалась, что я русский. Мои соотечественники живут здесь в работниках у местных жителей. Она предложила познакомить меня с ними. Я согласился — нужно было разведать обстановку.

Женщина пригласила меня к себе в дом и послала дочку за русскими. Они пришли. Мы познакомились, и я предложил им пойти со мной: влиться в местный партизанский отряд или же попробовать вместе пробиться к своим. Они не решились сразу дать ответ, но обещали подумать.

— Мы пленные, — угрюмо твердил один из них, — нас считают изменниками Родины. Сейчас пойдем или потом — ответ-то один…

Увидев мои окровавленные ноги, ребята предложили отдохнуть несколько дней у них, обещали устроить на работу — шел сенокос. Я прожил в этом селе около недели: ноги почти зажили, но мои новые знакомые так и не решились идти со мной. Я пошел один.

По дороге мне встречалось немало таких групп, и все они советовали мне остаться. Я же стремился как можно скорее соединиться со своей армией и отомстить за Освенцим, Бухенвальд — за миллионы загубленных там людей. Позднее, уже после того как попал к своим и проходил спецпроверку, я узнал, что батракам-военнопленным было куда легче доказать свою невиновность, чем мне. Они, конечно, не пережили столько мук от фашистов, но их положение было понятным — работали у хозяев по [276] принуждению, кроме того, они могли свидетельствовать друг о друге. Я же, неизвестный, был особенно подозрителен.

Так я прошел Западную Украину. В первой же деревне Днепропетровской области, куда я зашел попросить еды, прямо посреди улицы, на колодце, висела партизанская листовка. Я не поверил своим глазам. Требовалось как можно скорее узнать, как попасть в отряд. Недолго думая, я повернул к ближнему дому. Хозяин, мужчина лет сорока, оказался дома. На мое приветствие он не ответил. На все мои вопросы бурчал, что о партизанах ничего не слышал. Пожав плечами, я вышел на улицу и побрел вдоль деревни. На окраине встретил старика, он пригласил меня в дом и рассказал, что партизаны приходили в село сегодня ночью, и в стычке с полицией один из них погиб. По слухам, это была группа партизанского соединения Ковпака, и ушли они на запад. Тогда я спросил старика, почему здешние жители так недружелюбно встречают путников. И тот ответил, что население запугано немцами, да к тому же со дня на день ожидают карательный отряд, а это всегда означает одно и то же — смерть. Распрощавшись со стариком, я пошел на восток — искать партизанский отряд было, похоже, бесполезно.

Без больших приключений я пересек Днепропетровскую, Винницкую и Киевскую области. Но на границе Полтавской области пришлось задержаться. Красная Армия приближалась, и полицейские чувствовали себя неспокойно. Боясь, что ночью в [277] деревню придут партизаны и перебьют их поодиночке, полицаи обосновывались в одном населенном пункте, выставляли усиленную охрану и только тогда могли чувствовать себя в безопасности. Группировка полицаев в этой местности называлась Куща.

Жители деревушки, из которой я только что вышел, не знали, где сейчас расположились полицаи — связь между деревнями почти не поддерживалась, мешали труднопроходимые торфяные болота. Я пошел по болоту и уже на закате увидел на горизонте первую деревню Полтавщины. Настроение было прекрасным, впервые за время моего скитания я запел. «Широка страна моя родная», — пел я во весь голос, словно шагал по свободной земле.

В деревне я зашел в крайнюю хату и попросился на ночлег. Женщина, варившая в печи вареники, ответила мне отказом, так как в деревне — Куща. Зато она угостила меня варениками с вишней. Я поблагодарил ее и, уходя, сунул вареники в карман. Недолго думая, решил зайти еще в один дом. В последнее время я осмелел и запросто заходил в деревни, зная, что местные жители всегда поддержат русского человека. Вот и сейчас пошел, хотя и был предупрежден об опасности.

Во дворе женщина мыла пустые бутылки. Я попросился переночевать, и хозяйка махнула рукой: «Зайдите в хату, там человек сидит». Зашел, вижу, сидит мужчина средних лет и читает немецкую газету на украинском языке. Переночевать он мне разрешил, но прежде расспросил, кто я и откуда. В разговоре посетовал, что у него самого две недели назад сына в неметчину увезли. Наконец, отложив газету, он сказал: «Вы подождите, сейчас вечерять [278] будем, только сынишку пошлю — на молочный пункт бутылки отнести», и вышел. Во дворе он что-то тихо сказал жене и вернулся в дом. Постояв немного посреди горницы, снова ушел куда-то. От нечего делать взял я в руки газету и стал просматривать статьи. Я плохо читал на украинском, но понял: в каждой статейке одно и то же — восхваление немецкой армии и нового порядка. Победная сводка с фронтов была годичной давности. Так прошло с четверть часа. Вдруг слышу во дворе мужской голос: «Посторонние есть?» «Есть, в хате», — тут же отвечает хозяйка. И не успел я опомниться, как по крыльцу застучали сапоги. Я сделал вид, что очень увлечен газетой и не замечаю вошедшего, но украдкой, поверх листа, разглядываю невысокого мужчину в темно-зеленом суконном костюме. Такого обмундирования я, повидавший немало фашистских мундиров, еще ни разу не встречал. Похоже, кущинцам досталась старая, залежавшаяся форма немецкой полиции.

Наконец, вошедший заговорил: потребовал предъявить документы, как он сказал, «лигитымацию». Я протянул ему бумагу на имя Миколы Ивановича Хоменко. Внимательно просмотрев ее, полицай поинтересовался: «А кто документ подписывал?» Я на секунду замешкался: все сведения о себе я выучил на зубок, а вот на подпись внимания не обратил. Вспомнилось, что было что-то очень неразборчивое, но первая буква вроде бы «К». «Коваленко», — говорю я после паузы. Полицай нахмурился. Придется, говорит, тебе со мной пройтись до участка, там все и выясним. Вижу, плохо мое дело, начинаю просчитывать варианты: если поведет окраиной села — попытаюсь сбежать, если будет применять [279] силу — убью его, благо я сильнее и выше. Но соображения мои не пригодились: как только вышли из хаты, во двор вошел еще один полицай — высокий мужчина лет тридцати пяти. Одет он в нашу офицерскую форму, широким ремнем похлопывает себя по сапогам и улыбается: «А, вот он, партизан!»