Павел Стенькин - Меня не сломили!

Рано утром — подъем, спешная уборка помещения, пока дежурные бегают за чаем. Быстро пьем кипяток и снова на улицу, на утреннюю поверку. Построение, как всегда, повторилось несколько раз. Только после того, как нам, наконец-то, удалось быстро построиться, начали по списку выкликать на работу. Названные работники проходили сквозь строй — солдаты стегали их плетками. Чтобы получить меньше ударов, требовалось мобилизовать всю свою ловкость и быстроту.

Работали на строительстве: переносили трубы, разгружали вагоны, рыли котлованы. Так прошло пять дней. На шестой день меня на работу не вызвали, но я решил не оставаться в лагере и присоединился [266] к товарищам. В этот день, после окончания обычного трудового дня, нас заставили срочно разгружать вагон с гравием. В 15 минут, отведенные на разгрузку вагона, уложиться мы, естественно, не успели, за что были избиты.

По пришествии в барак товарищи огорошили меня известием о том, что меня искал дежурный по лагерю. Все во мне оборвалось: вдруг начальство узнало, что я сбежал из Освенцима? Тем временем раздался звонок на поверку. Мы вышли, а вернувшись, увидели на столе стакан. Ребята уже знали, что за этим последует. Вскоре узнал об этом и я. После ужина и вечерней поверки к нам вошел начальник лагеря, обер-ефрейтор СС и объявил, что, поскольку в комнате № 13 обнаружен грязный стакан, все украинцы в течение трех часов будут заниматься гимнастикой. Гимнастика была особенной. Вначале нас бегом гоняли вокруг барака, затем заставляли прыгать, ходить гусиным шагом и ползать на четвереньках. Нерасторопных погоняли прикладом и палкой. «Занимались» мы до тех пор, пока часть узников не попадала от усталости. Тогда нам дали несколько минут отдыха и снова повторились «упражнения». Когда, окончательно обессилев, мы уже не могли двигаться даже под ударами палок, нам была объявлена «амнистия». Теперь мы могли лечь спать.

На следующее утро меня снова не вызвали на работу, и я вынужден был остаться в лагере. Целый день мы пилили дрова, а вечером меня вызвали на допрос. На столе у следователя лежало много разноцветных бумаг — протоколы моих прежних допросов. Спрашивали и били меня двое, по очереди. Я талдычил одно и то же: где мой хозяин, я не знаю, [267] как к нему попала лагерная одежда, не имею понятия… Я стойко все отрицал, но, похоже, враги мне не верили. Несмотря на то что на допросе меня били достаточно долго, фашистам все было мало. Желая еще раз ударить меня напоследок, следователь «проводил» меня до двери. Разгадав его намерение, я шел спиной вперед, чтобы, в случае удара, успеть заслониться руками, и в тот момент, когда фриц замахнулся, я с силою захлопнул за собой дверь, ударив ею следователя по лицу. Тот догнал меня уже на улице и бил плетью по голове до самого барака.

На следующий день я кое-как доработал до вечера. А вечером нас снова ждала гимнастика: ребята насобирали где-то окурков и скрутили из остатков табака одну-единственную цигарку, которую, после того как нас закрыли, закурили в комнате. На наше несчастье, вскоре пришли эсэсовцы, проверять чистоту наших ног, и унюхали запах табачного дыма. Наказание — общая гимнастика. Теперь уже я не мог ни ходить, ни работать.

После десяти дней таких мучений меня перевезли в Хвудобрек — небольшой лагерь для военнопленных с железнодорожной станцией и паровозоремонтным заводом. Работали на разгрузке каменного угля, стройматериалов и погрузке паровозных тендеров. На мое счастье, в этом лагере содержались и советские военнопленные, мне было легче освоиться и было с кем поговорить. Товарищи рассказали мне, что в лагере нужны специалисты для ремонта паровозов, и я решил выдать себя за электрика — разгружать вагоны я бы уже не смог. С электриком я просчитался — они здесь были не нужны, но зато я оказался в бригаде ремонтников, [268] где уже работали шесть слесарей-немцев. С первым же заданием — снять тормозную колодку с паровоза — я не справился. Я даже не знал, с чего начать. Пытался выбить цилиндры, побольше попадал молотком по пальцам, чем по зубилу. Немцы посмотрели на мою работу, посмеялись и решили использовать меня на подсобных работах. Вскоре в нашу бригаду определили еще одного русского парня, до войны работавшего трактористом в колхозе.

Иногда во время обеденных перерывов немцы расспрашивали нас о жизни в России. Я рассказывал им все, не считаясь с лагерной цензурой. Когда наш пожилой бригадир, у которого уже и зубов-то не было, услышал, что у нас старики не работают и получают пенсию от государства, он не поверил своим ушам. Мой напарник, боясь хвалить жизнь в Советском Союзе, говорил, что все у нас, наоборот, очень плохо. «Кому же из вас двоих верить?» — спрашивали немцы. «Мне надо верить, — отвечал я, — он просто боится правду говорить», «Так и ты не говори так откровенно, а то повесят тебя», — советовал мне один из слесарей по фамилии Плюта.

Однажды наш мастер получил извещение, что его сын погиб под Сталинградом. Немцы целый день ходили хмурые, а под вечер стали обвинять нас в случившемся. Я объяснял им, что война никому не приносит счастья. «Вы напали на нас, а мы просто защищаем свою землю». Наконец, они согласились, что война никому не нужна, и спросили: «Так кто же победит в этой войне — Россия или Германия?» Я ответил, что победить должна Россия, так как она ведет войну освободительную, справедливую; [269] напомнил им, что Россия за всю свою историю не проиграла еще ни одной войны.

Несмотря на то, что я без обиняков говорил неприятные для них вещи, немцы уважали меня больше, чем тракториста. Призывали меня не высказывать вслух мысли, за них могут повесить; часто отдавали мне свои талоны на суп, который был несравненно лучше той бурды, которой кормили пленных. С каждым днем я становился сильнее, набирался сил. Пришла весна, и я решил бежать, тем более что условия для этого здесь были более подходящими, чем в Освенциме.

9 мая 1943 года я и еще трое товарищей убежали, предварительно запасшись продуктами и зажигалками. Курс взяли на юго-восток, к Карпатским горам. Передвигались очень осторожно, только по ночам, стороной обходя населенные пункты. Днем прятались от людей высоко в горах. Дня через три наши скудные съестные запасы иссякли, тогда на бывших колхозных полях мы обнаружили только что посаженный картофель, который выкапывали руками и ели. За счет картошки мы продержались еще дней 15, затем клубни в земле проросли, начали гнить и стали непригодными для еды. А есть было нужно.

Как-то поздним вечером мы, четверо беглецов, в нерешительности остановились на окраине села. Голод гнал нас к людям, а страх потерять свободу удерживал нас за околицей. Победил голод. Посоветовавшись, решили мы зайти в крайнюю хату, где светился огонек. Пошли вдвоем, на всякий случай [270] приготовили ножи. Осторожно зашли во двор, слышим, в хате мирно разговаривают. Мы постучали в дверь, нам тут же отворили. Увидев нас, хозяева сначала испугались, но когда узнали, что мы русские, были в плену и теперь возвращаемся на родину, без лишних слов накормили картошкой и молоком. Хлеба у них было мало, но последний кусок его отдали нам. Мы отказывались, хозяин нас уговаривал: «Берите-берите, у нас есть картошка и молоко. Я ведь тоже был в плену у вас в России, нас хорошо кормили». Потом хозяин показал нам дорогу и предупредил об опасных участках. Мы поблагодарили добрых людей за пищу и поспешили накормить своих товарищей.