Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки

Мужчины приглашают гостей «мозговать». Мозговать – это чуть ли не главный момент праздника. Это – сидеть у костра, скрестив ноги, черенком ножа разбивать сырые оленьи кости и глотать чуть присоленный мозг. Я с трудом одолеваю непривычное блюдо. Валентин ест с аппетитом.

– В тундре загнешься, если не есть сырого мяса и рыбы – все витамины тут…

А потом молчаливое чаепитие. Наливаем в блюдечки коричневый взвар, дуем на него, выпиваем бог знает сколько чашек подряд. А тундра полосами стелет в низине дым от костра, почти незаметный ветер уносит к сопкам запах еды. И уже прилетели, сидят на жердях сороки и вороны. Но птицам мало что достанется около юрты.

Ни одно животное на земле не дает человеку для жизни столько, сколько дает олень. Оленье мясо – основная еда в тундре. Едят вареное и сырое, сушат на зиму. Молоко ребятишкам дает олень. Молодые рога служат лекарством, вселяют бодрость. В гости за двести верст Аймик на оленях поедет. Юрта – оленьи шкуры. Постель в юрте – оленьи шкуры. Мешок-кукуль, в котором Аймик ночует дорогой, – оленьи шкуры. Кухлянка на Аймике, шапка, торбаза, рукавицы, продымленная, непромокаемая летом рубашка – оленьи шкуры. Мягкая, тонкая и пушистая одежонка на ребятишках – шкура молодого олешка-пыжика. Нитки, которыми жена Аймика искусно шьет одежду и торбаза, – оленьи жилы. Обычные нитки порвутся, сгниют от сырости – жилка не рвется. Ремни на нартах – оленья кожа. Шкурой же подбиты лыжи. Из шкуры сделан бубен у Аймика. На оленях зимою бывают веселые скачки-соревнования. Награда победителю – опять же олень. Даже олений помет коряк собирает и бережет для выделки шкур.

Без оленей нет в тундре жизни, потому так хорош этот «праздник оленя» осенью. Он похож на праздник урожая у земледельца или праздник у рыбака, когда путина окончилась. Все лето с места на место ходил табун. Велика тундра, и надо знать пастухам, где сытые выпаса, где вода, где от жары табуну спасаться, от комаров, где грибов поедят, соленой земли полижут олени. И вот праздник. Олени нагуляли жира к зиме, а тундра к этому времени и комара спрятала, и солнца много, и краски веселые в тундре. На забой угоняют совхозные табуны. А этот табун пастуха Аймика вроде «приусадебного участка» оленеводов. Тут у каждой семьи пятнадцать – двадцать оленей.

Не самое простое дело – повалить самого сильного…

Булькает крепкий чай в закоптелом чайнике. В соседней юрте ударил бубен. Табун оленей стоит почти рядом с костром. Двое мальчишек играют около табуна. Один бежит, несет над головой олений череп с рогами, другой учится бросать чаут. Отец у костра приподнялся, глядит… К огню повернул лицо: что скажет о его сыне олений доктор? Олений доктор Валентин Лазебный на тысячу километров по этой тундре в каждом табуне желанный гость, хороший друг в каждой юрте.

– Слушай, Лазебный, чаю хочешь? Хочешь, еще олешка будем колоть? Однако, хочешь, а?

Без оленя нет жизни в тундре.

Пустая юрта пахнет давним, холодным дымом и кислой кожей. Мы лежим в спальных мешках. Под головой, повернешься – скрипит старая кожа седла. Ветер нашел худобу в юрте – шевелит пламя свечи. В темноте ходит старик с бубном: «Одо-одо-до-о-ой-до!..» Всю ночь одна тягучая песня. Встретившись с нами днем, старик весело ткнул себя пальцем в грудь:

– Однако, немноско мухоморцика! – Веселый дурман гриба-мухомора водит деда от юрты к юрте…

– Слушай, Валя, а не всякий человек в тундре – свой человек?

– Не всякий, – отзывается Валентин. – Я уже пять лет езжу. Иногда думаю: хватит! Нет, жалко бросить, уже вроде капитал положил в тундру, другой на этом месте может не справиться. Чудеса! Мы в институте оленей «не проходили» – собаки, лошади, рогатый скот… В тундре «второй институт» надо было кончать. Думаешь, меня всегда вот так принимали? Дали, помню, оленя – крутится, не идет, и все. Такие бывают. А коряки умчались, даже и след поземка закрыла. Кричать? Надо бы закричать. Нет, думаю, не закричу, выберусь. Кружусь в ивняках. Гляжу – подъезжают: «Однако, нацальник, мы пошутили. Умеешь ездить, нацальник…» Вот так. Был у меня приятель, признался: «Сел в тундре и плачу – зачем олени, зачем эта тундра, зачем? Есть же другая земля». Уехал. Слабому тут нельзя. Мы ехали – это прогулка, с девушкой можно ехать. А если буран? Или неделю дождь? А ты пеший, тундра – сплошная вода, а за плечами рюкзак – ветеринарные инструменты, лекарство? Сто километров – обычное дело. А лечение… Теперь «доктор, доктор». А бывало, придешь: «копытка» полстада свалила – никто и ухом не поведет: «Однако, всегда «копытка» была». Сидят усталые, попробуй подними ловить оленя, промывать ноги, делать уколы. Сам всегда начинал. А хора повалить – видел? Аймик вон какой – и то еле-еле. А мне надо было обязательно повалить, и тогда пастухи подходили. И так пошло понемногу. «Копытку» в крае никто не лечил. Полтабуна, были случаи, гибло. Сейчас – кончено. Чуть что – сообщают и сами берутся. Скажи, может человек этим гордиться?..

– Одо-одо-до-о-ой-до! – Старик с бубном наклоняет голову в проходе юрты. – А, доктор не спит. Хорошо, доктор, хорошо…

Валентин выходит из юрты. С полчаса в темноте о чем-то говорит с дедом. Возвращается. Вытирает около свечки вспотевшие стекла очков.

– На звезды глядел. За пять лет привык к этому небу. Вспоминал сейчас: у нас, под Омском, такое же небо?

– Тянет?..

– Почему-то петухов вспоминаю. Я деревенский. Тоже иногда думаю: олени, болото, сырое мясо – зачем? И тут же другой человек в тебе поднимается: «А кто же, если не ты?» Этот второй помог не закричать, когда остался один с упряжкой. Второй валил хора на землю. Второй может сто, двести километров пешком, был бы чай и кусок мяса. И тундру любит, этих людей понимает. А первому петухи снятся. У первого жена в союзниках. Вдвоем как навалятся! А что скажу в оправдание: все лето в тундре, а когда с «копыткой» схватился – восемь месяцев дома не был… Только дурак скажет: жизнь – простая штука и легкая…

Капля влаги с верха юрты падает на свечу. Пламя трещит, ветрено, качаются тени на закоптелых шкурах. Ворочается во сне наш проводник Вантулян. Свою шапку с бубенчиком он положил рядом. От дыхания бубенчик тонко позванивает. Из-за оплошности с лошадью Вантулян два дня чувствует себя виноватым и даже сонный вздыхает. Днем я спросил: что значит Вантулян по-корякски?

– Вантулян? Ну так: я побежал, ты меня надо догнать.

– Беглец?

– Беглец, беглец.

Спать уже не к чему. Тушим свечу, выходим из юрты. Смутно белеет на сопках снег, белеет в темных ивняках лошадь. Юрты кажутся старыми копнами сена. В крайней юрте плачет ребенок, протрезвевший старик сидит у горячих углей и задумчиво гладит рукою бубен. И мы садимся к огню вскипятить чай. Сейчас начнет зеленеть небо за сопками.