Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Вышеприведенное прямое свидетельство стремления поэта к пониманию подкрепляется внушительным обилием свидетельств косвенных. Нет нужды еще раз перечислять здесь многочисленные и общеизвестные примеры того, насколько болезненно Пушкин воспринимал нападки критиков и до чего жадно интересовался мнением читающей публики.

Магия пушкинского имени, густое марево пушкинского мифа обволакивают и затуманивают очевидный плачевный факт: когда Пушкин неоднократно провозглашает в своих программных стихотворениях абсолютную независимость поэта, это вовсе не горделивая декларация гения в расцвете сил. Это позерство чистейшей воды, а в лучшем случае — наивный самообман изломанного тщеславием человека.

Пушкинский громогласный бунт на коленях не должен вводить нас в заблуждение, а верно подмеченное В. В. Вересаевым нерадение о читателе все-таки мудрено поставить поэту в заслугу. Да, изредка Пушкин давал понять, насколько он презирает людей вообще и читающую публику в частности, но вовсе не поэтому его строки иной раз бессвязны и алогичны.

Право же, тут не надо умножать сущности свыше необходимого и громоздить сложные объяснения взамен простого. Достаточно предположить, что поэт допустил оплошность. Но еретическая бестактность этой гипотезы становится неодолимым препятствием, заводящим исследователей в тупик и порождающим превратные истолкования пушкинского творчества, доходящие до абсурда.

Выше уже цитировались слова Н. М. Смирнова о Пушкине: «в его глазах редко какой-нибудь стих выражал вполне его мысль» 174.

Если счесть это предположение стороннего наблюдателя верным, напрашивается вывод о том, что тут сказывается либо неумение связно и четко мыслить, либо недостаток писательского мастерства. Скорей всего, и то, и другое вместе.

Вообще-то бывают случаи, когда читатели вообще не могут уразуметь идею, заложенную в произведении. Если стихотворения понятны только самому сочинителю, гениальность тут ни при чем. Значит, автор не смог воплотить собственный замысел и увидеть свой опус глазами читателя. В результате его текст допускает двоякое истолкование, в том числе — прямо противоположное или комическое.

Как уже упоминалось в начале статьи, такие казусы принято считать безусловными признаками графомании.

Вот в чем загвоздка. Исследователь, осмеливающийся указать на грубый промах Пушкина, тем самым словно бы ставит его на одну доску с жалкими графоманами. Это не просто бестактность, это тягчайшая ересь и возведение хулы на пресветлый образ величайшего национального гения. Поэтому даже в редчайших случаях, когда пушкиновед замечает ошибку своего кумира, он напрочь отказывается признать ее таковой.

Думаю, нелишне привести конкретный пример.

В. С. Непомнящий в своих эскизных заметках «Космос Пушкина» 175упоминает давнюю, опубликованную в дореволюционном Петрограде статью А. А. Тамамшева «Опыт анализа осенних мотивов в творчестве Пушкина» 176.

Конечно, всем памятны первые строки стихотворения Пушкина «Осень» (1833):

А. А. Тамамшев, по мнению В. С. Непомнящего, зря удивляется, каким образом можно что-нибудь отряхнуть с нагих ветвей , хотя «с точки зрения формальной он совершенно прав» 177. И Пушкина «никто не упрекнет» в том, что он «пользуется беглостью и приблизительностью бытового зрения для создания образа » 178(курсив автора).

Всерьез ополчившись на бестактность А. А. Тамамшева, названного походя «педантом», В. С. Непомнящий пускается в долгие и невнятные рассуждения «о всеобщем», утверждая, что «совместная с „самостоянием“ и „величием“ проявленность индивидуальных качеств дается ориентированностью в мире как централизованном целом» 179.

В такой вот словесной каше удается, тем не менее, выловить два четких постулата, которые несомненно служат автору спасительными якорями.

Во-первых: «Пушкинская художественная речь вообще необыкновенно точна» 180.

И во-вторых: «парадоксальный образ — коли уж он так полез в глаза — должен что-то означать; ведь если он таков — на это есть санкция замысла» 181.

То есть, не верь глазам своим, ибо Пушкин прав ныне, присно и во веки веков.

Затем В. С. Непомнящий начинает объяснять устройство компаса и взаимодействие его стрелки со шкалой (я не шучу, он предпринимает именно это). Мелкая словесная неточность Пушкина дает повод для глубокомысленных рассуждений на протяжении трех (!) страниц и завершается патетической тирадой:

«Пушкинский образ открывает нам, что в простом „бытовом“ взгляде может заключаться величайшее бытийственное чутье: нам дано на лету почувствовать неисчерпаемую таинственность бытия, в котором любая „очевидная истина“ дышит бесконечностью, в котором простой факт одновременно и равен и не равен себе, изменчив и постоянен и в то же время уникален настолько бесконечно, что мы можем лишь бесконечно приближаться к его сущности, как можем бесконечно приближаться к сути перехода ветви от состояния „полноты“ к состоянию „голизны“, ибо эта суть вовсе не зависит от количества листьев, а состоит в чем-то другом. Пушкинский парадокс помещает нас в самое средоточие этого перехода. В формальной „неточности“ заложена, „запрограммирована“ способность прикоснуться к тайне бытия» 182.

Полагаю, это помпезное словоблудие не нуждается в комментарии. Достаточно лишь напомнить читателю, что речь здесь идет исключительно о крошечной смысловой нестыковке двух эпитетов в одной строке, о « последних » листьях на « нагих » ветвях.

В жизни всякое случается, и книга В. С. Непомнящего вполне может попасть в руки того, кто считает пушкинистику наукой, а главной целью науки полагает поиск истины. Специально для таких простаков автор в довершение всего разъясняет: «Наше дело — верная ориентация; при этом условии все обретает сущность, назначение и смысл» 183.

В свою очередь, спасительная « верная ориентация » зиждется на фундаментальной теоретической установке, которую В. С. Непомнящий излагает по другому поводу, но с той же трогательной откровенностью:

«Пушкин был гений. В эту простую истину не всматриваются — из нее исходят, на нее опираются, ею пользуются. Она выглядит настолько само собой разумеющейся, самоочевидной и привычной, что как бы и не нуждается в конкретном внимании. В результате мы, дойдя до этой аксиомы, не вдумываемся в то, что обретена твердая точка опоры, ибо перед нами факт, сохраняющий свое значение неизменным в любом контексте» 184.

Перевести эдакую суконную канцелярщину на русский язык нелегко, но я попробую. Итак, В. С. Непомнящий высказывает здесь непреложную для пушкинистов аксиому о том, что всякое произведение Пушкина безусловно и целиком гениально.