Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Обратите внимание, чтобы обосновать свою точку зрения и развеять сомнения, у автора этих строк возникла необходимость рассмотреть черновик «Ариона», другие стихотворения Пушкина, его переписку и, наконец, свидетельства мемуаристов. Все это пришлось перелопатить только ради того, чтобы правильно понять, а что же именно хотел выразить поэт стихотворением из пятнадцати строк.

Совершенно ненормальная, выходящая из ряда вон ситуация. Обычно любитель поэзии вовсе не нуждается в таком объемном и разнообразном подспорье, а уж современнику поэта оно недоступно вообще.

Такой феномен заслуживает внимания в целом. Суть проблемы, по моему мнению, заключается в том, что гипнотически блистательный миф о Пушкине мешает увидеть в правильном свете факты и сделать из них надлежащие выводы.

В одной из статей Баратынского содержится замечательное суждение: «Истинные поэты потому именно так редки, что им должно обладать в то же время свойствами, совершенно противоречащими друг другу: пламенем воображения творческого и холодом ума поверяющего. Что касается до слога, то надобно помнить, что мы для того пишем, чтобы передавать друг другу свои мысли; если мы выражаемся неточно, нас понимают ошибочно или вовсе не понимают: для чего ж писать?..» 165.

Другими словами, поэт должен быть пристальным и цепким редактором для самого себя, но порывистый, ленивый и самонадеянный Пушкин этим даром не обладал. Вот чего никак не могут взять в толк пушкинисты, ослепленные избыточным благоговением. А в результате им приходится кропотливо выискивать ключи к прочтению пушкинских творений, то и дело заходя в тупик либо попадая впросак.

Кажется, ни один поэт в мировой литературе не породил такое рекордное количество истолкований и разночтений, как Пушкин. Уже вторую сотню лет высокоученые мужи старательно и с удовольствием ведут бурные споры, пытаясь выяснить, что же именно Пушкин хотел сказать той или иной строкой, стихотворением, поэмой. И до сих пор это красноречивое обстоятельство никого не насторожило.

Вот, к примеру, Б. В. Томашевский веско пеняет исследователям, чья ошибочная методика позволяет «наиболее ясное и прозрачное произведение превратить в ребус» 166.

Или В. В. Вересаев обескураженно подмечает, что вследствие «чрезмерной биографичности» стихотворение Пушкина может представлять собой «форменную армянскую загадку» 167.

Также П. Е. Щеголев сетует на методологические промахи ученых, из-за которых произведения Пушкина «рассматриваются как загадочные картинки» 168.

Скажем прямо, зачастую тут вовсе не вина заблудших исследователей с их порочными методами, а коренное свойство беспечной и поверхностной пушкинской лиры. Пушкиноведы находятся в плену достаточно наивного предположения, что стихотворные ребусы Пушкина составлены сознательно, с гениальным умыслом, а их разгадка в принципе возможна. Допустить что-либо иное они не в состоянии, ведь это станет грубым посягательством на колоссальный авторитет великого национального поэта. Никому не приходит в голову напрашивающийся вывод о том, что стихотворец попросту дал маху, а диаметрально противоположные толкования заложены в тексте лишь по авторскому недогляду.

Если в религиозной практике сотворение кумира греховно, то для научного подхода оно губительно.

Пушкин, при всей своей одаренности, все-таки был человеком. Как всякий человек, он мог ошибиться, допустить неточность или двусмысленность выражений. Такую возможность следует признать a priori и рассматривать наряду с прочими трактовками. А пока этого не произойдет, пушкиноведение обречено увязнуть в мертвой точке своего развития и беспомощно апеллировать к таким ненаучным фикциям, как «тайна Пушкина» или «загадка Пушкина» 169.

За деревьями не видно леса. Уже никого не удивляет, что пушкинские произведения можно трактовать и так, и сяк, что их можно тщетно разгадывать, как хитрую головоломку, а при этом десятки исследователей за долгие годы не могут прийти к единому мнению, какую же именно мысль хотел высказать поэт. Таково реальное положение вещей в пушкинистике, и оно требует наконец убедительного здравого разъяснения.

Самое печальное зрелище представляют собой даже не фиглярствующие конъюнктурщики разного пошиба, а исследователи, наделенные честностью и чутьем, движимые любовью к своему кумиру и ослепленные глубочайшим благоговением.

Вот, скажем, в статье «Пушкин и польза искусства» В. В. Вересаев тщательно разбирает странные, неудобопонятные места в пушкинских стихотворениях «Пророк» и «Памятник», после чего сокрушенно заявляет: «Пушкин — один из самых непонятных поэтов. „Ясный“, „прозрачный“ Пушкин… Эта кажущаяся ясность обманывает и не вызывает повелительного стремления вдуматься, углубиться в такие на вид легкие, в действительности же только обманно-прозрачные стихи» 170.

Не в силах разрубить пушкинские гордиевы узлы, туго сплетенные из благовидной фальши либо элементарной неряшливости, не распознав истинной подоплеки загадочных, одновременно и простых, и замутненных строк, Вересаев заканчивает статью так: «Пушкин настойчиво, — и в стихах, и в письмах, — твердил, что пишет он для себя, а печатает для денег. И это действительно было так: писал он для себя, потому что в творчестве для него было высшее и единственное счастье. И ему совсем было неважно, как будет понимать его стихи публика. Он, по-видимому, считал нужным доводить их лишь до той степени понятности, на которой они для него самого , для Пушкина, выражали то, что он хотел выразить. А поймут ли его другие, — до этого ему было мало дела» 171(курсив автора).

Поразительно, что в словах Вересаева не чувствуется ни грана естественной в данном случае укоризны. С блаженным восхищением созерцает он обитающего на недосягаемых духовных эмпиреях гения и признает за ним полное право наплевать на понимание скудоумных и ничтожных людишек. То есть автор подобострастно принимает ту самую «коленнопреклоненную позу», присущую большинству исследователей Пушкина, над которой он сам подтрунивал, называя ее «скучной и нецелесообразной» 172.

Когда поэт берется за перо, им движет стремление как можно лучше выразить свои мысли и переживания, при неизменной надежде на понимание читателей. Делать Пушкина исключением из этого правила по меньшей мере странно. Тем более, на том лишь основании, что его стихи полны темных мест и породили уйму самых разноречивых истолкований.

Сколько бы Пушкин ни бравировал презрением к людям, он безусловно дорожил пониманием публики. Однажды он сказал М. П. Погодину: «ах, какую бы критику я написал о „Цыганах“. Их не понимают» 173.

Кстати говоря, тут нет повода лишний раз посетовать на скудоумие современников, не доросших до восприятия пушкинских шедевров. Ситуация диаметрально противоположная: автор признается, что не сумел выразить в поэме собственный замысел. В журналистике для таких случаев изобретен ехидный термин «разговоры у киоска» — подразумевается, что незадачливому корреспонденту остается лишь идти на улицу и разъяснять суть своей статьи каждому покупателю газеты.