Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Вчерашний лицеист будоражил умы старших собратьев по перу сочетанием яркого многообещающего таланта и редкостной лени.

Арзамасец А. И. Тургенев сообщает В. А. Жуковскому в письме от 12 ноября 1817 г. о том, что Пушкина-Сверчка ежедневно бранит «за его леность и нерадение о собственном образовании» 158. Спустя год А. И. Тургенев сетует в письме П. А. Вяземскому: «Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным» 159.

Той же осенью и К. Н. Батюшков высказывал, в свой черед, А. И. Тургеневу опасения, что, «как ни велик талант Сверчка, он его промотает» 160.

Как видим, усидчивость и прилежание отнюдь не входили в число добродетелей молодого Пушкина. Однако и в зрелые годы он не слишком изменился.

П. Я. Чаадаев в письме Пушкину от 18 сентября 1831 г. добродушно замечает: «Нащокин говорит, что вы поразительно ленивы» (XIV, 227, 439 — франц .). Фраза примечательная, с учетом того, что П. В. Нащокин был одним из самых закадычных друзей поэта.

А в записках К. А. Полевого упомянут показательный эпизод: «У Пушкина был рукописный подстрочный перевод „Конрада Валенрода“, потому что наш поэт, восхищенный красотами подлинника, хотел, в изъявление своей дружбы к Мицкевичу, перевести всего „Валенрода“. Он сделал попытку, перевел начало, но увидел, как говорил он сам, что не умеет переводить, т. е. не умеет подчинить себя тяжелой работе переводчика» 161.

Речь здесь идет о едва ли не лучшем из пушкинских переводов, «Сто лет минуло, как тевтон…» (III/1, 93–94), датируемом январем-мартом 1828 г. (III/2, 1156).

Помнится, лицейский надзиратель М. С. Пилецкий-Урбанович отмечал, что в характере его тринадцатилетнего питомца Александра «вообще мало постоянства и твердости» 162. Судя по запискам Полевого, благотворных перемен не воспоследовало и на исходе третьего десятка лет.

Автор объемистого романа в стихах снабдил своего героя множеством личных черточек, и когда в первой главе сообщается, что «труд упорный» Онегину «был тошен» (ЕО, 1, XLIII), как ни странно, эти строки безусловно автопортретны. При всем своем виртуозном владении техникой стихосложения Пушкин был органически лишен способности к упорному систематическому труду.

Казалось бы, такой изъян для поэта несущественен. Но это лишь кажется. Если стихотворцу недостает упорства, чтобы стать кропотливым и въедливым редактором для самого себя, он рискует стать посмешищем. Даже колоссальный врожденный дар не избавит его от оплошностей и не защитит от критических уколов. И тем паче неповадно ему браться за крупные произведения, где нехватка прилежания становится гораздо заметней. Того и гляди, журнальные критики начнут попрекать водянистостью, безмыслием, верхоглядством, а могут и вовсе объявить с прискорбием, что подававший огромные надежды блистательный талант исписался вдрызг. Да-да, и такое в жизни бывает.

Теперь я приведу цитату, а вы, читатель, попробуйте угадать ее автора.

«По-видимому рассеянный и невнимательный, он из преподавания своих профессоров уносил более, нежели товарищи. Но все отличные способности и прекрасные понятия о назначении человека и гражданина не могли защитить его от тех недостатков, которые вредили его авторскому призванию. Он легко предавался излишней рассеянности. Не было у него этого постоянства в труде, этой любви к жизни созерцательной и стремления к высоким отдаленным целям».

Угадали, кто? Представьте себе, это написал не злоехидный пасквилянт Булгарин, не саркастический педант Воейков и не суровый глубокомысленный Надеждин. Так высказался близкий задушевный друг Пушкина, его преданный литературный соратник П. А. Плетнев 163.

Скорей всего, именно слабохарактерностью и отсутствием усидчивости, а не высокой требовательностью к себе объясняется внушительное количество неоконченных пушкинских произведений и в стихах, и в прозе. Да и сам Пушкин признавался В. И. Далю в 1833 году: «Я на вашем месте сейчас бы написал роман, сейчас; вы не поверите, как мне хочется написать роман, но нет, не могу: у меня начато их три, — начну прекрасно, а там недостает терпения, не слажу» 164.

Суммируя вышеизложенные свидетельства, приходится признать, что Пушкину были присущи рассеянность, невнимательность, торопливость, небрежность и лень. Это в один голос и независимо друг от друга отмечают наиболее близкие друзья и знакомые, которых никак нельзя заподозрить в предвзятости.

Приведенная мной подборка цитат выглядит карикатурным сгущением красок лишь по контрасту со слащавым мифом о безупречном Пушкине. И если она кажется нарочито однобокой, то лишь потому, что воспоминания современников поэта, увы, не содержат ни одного противоположного свидетельства.

Должен оговориться, что в мои намерения вовсе не входит опорочить Пушкина или, что еще смешнее, предъявить ему моральный счет. Среди особенностей его натуры меня не интересуют малозначительные — например, гастрономические пристрастия вроде любви к печеному картофелю. В своих статьях о Пушкине я счел необходимым прибегнуть к непредвзятому и детальному рассмотрению лишь тех существенных личных качеств, которые непосредственно проливают свет на пушкинское наследие, объясняют духовное и творческое развитие поэта.

Как выяснилось, именно эти качества подверглись наибольшей мифологизации. И дело тут не только в убожестве и лживости пропаганды, которая сияет реликтовым излучением на развалинах Советского Союза. Беда в том, что насаждается и господствует совершенно искаженное восприятие Пушкина, хотя его творчество провозглашено величайшим и ценнейшим достоянием русского народа.

По ходу отслоения сусальных легенд начинает вырисовываться пугающе непривычный Пушкин — совсем не тот восхитительный небожитель, безукоризненно гармоничный мастер и доблестный герой, которого нас еще с детства приучили обожать. Впрочем, нельзя исключить и того, что при попытке расчистить нагромождения лжи я невольно допускаю перехлесты, впадая из крайности в крайность. Вовсе не считая свое мнение истиной в последней инстанции, я надеюсь, что читатель великодушно дарует мне право на ошибку, которым широко и вольно пользовались многие исследователи Пушкина вплоть до наших дней.

Преодоление прочно усвоенных стереотипов всегда болезненно, поверьте, я это знаю не понаслышке.

Льщу себе надеждой, что на предыдущих страницах мне удалось опровергнуть ложное понимание «Ариона» как аллегорической присяги делу декабристов. А ведь именно такая трактовка по сей день является господствующей и, как ни печально, эта ошибочная интерпретация, на мой взгляд, совершенно противоположна тому содержанию, которое вкладывал в это стихотворение сам поэт.