Николай Гуданец - Загадка Пушкина

И вот, после обнадеживающей встречи с Бенкендорфом, наконец решено перейти Рубикон. Пушкин пишет «Арион» и собирается предать «Стансы» гласности.

Продолжим поиск закономерностей. Точно так же, без подписи автора, напечатано в «Телескопе» 1831, № 1 стихотворение «Герой», написанное 19–31 октября 1830 г. Более того, как и «Арион», оно было включено Пушкиным в список стихотворений, предназначаемых для издания, составленный не позднее середины сентября 1831 г., а затем тоже вычеркнуто (см. III/2, 1144 и 1221).

Посылая текст «Героя» М. П. Погодину в начале ноября 1830 г. из Болдино, Пушкин просит: «Напечатайте где хотите, хоть в „Ведомостях“, но прошу вас и требую именем нашей дружбы не объявлять никому моего имени. Если Московская ценсура не пропустит, то перешлите Дельвигу, но также без моего имени, и не моей рукою переписанную». (XIV, 121–122, выделено автором.)

Ясно, почему поэт настаивал на столь строгой конспирации, вдобавок жирно выделив слово « никому », и отчего под написанным в октябрьском Болдино стихотворением значится: «29 сентября 1830, Москва». Посмертную публикацию «Героя», состоявшуюся весной 1837 г. уже под именем Пушкина, («Современник», т. V, 1837, № 1) редакция «Современника» сопроводила письмом М. П. Погодина к П. А. Вяземскому от 11 марта 1837 г. В нем содержалось необходимое для читателей разъяснение: «Разумеется никому не нужно припоминать, что число, выставленное Пушкиным под стихотворением, после многозначительного утешься , 29 сентября 1830, есть день прибытия государя императора в Москву во время холеры» (III/2, 1221).

Исчерпывающе высказался по данному поводу Ю. М. Лотман: «Стихотворение сюжетно посвящено Наполеону: величайшим веянием его поэт считает не военные победы, а милосердие и смелость, которые он якобы проявил, посетив чумный госпиталь в Яффе. И тема и дата под стихотворением намекали на приезд Николая I в холерную Москву. Этим и была обусловлена конспиративность публикации: Пушкин боялся и тени подозрения в лести — открыто высказывая свое несогласие с правительством, он предпочитал одобрение выражать анонимно, тщательно скрывая свое авторство» 137.

Жаль, правда, что Ю. М. Лотман не уточнил, где и когда Пушкин высказал хоть единым словечком, и не как-нибудь, а открыто « свое несогласие с правительством » — судя по контексту, с режимом Николая I. Впрочем, может статься, что ученый написал это машинально, не задумываясь.

М. П. Погодин в упомянутом письме с полным на то основанием резюмирует: «В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному царю. Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший, однако ж, продираться со льстецами» 138.

Теперь нетрудно догадаться, что Пушкин стыдливо публиковал без подписи, а затем вымарывал из собрания своих сочинений как раз те стихотворения, которые могли вызвать нарекания и кривотолки в либеральных кругах.

Именно тем, что сам поэт усматривал в «Арионе» только лишь « гимн избавления », объясняется анонимность публикации. Пушкин опасался, что за его подписью это стихотворение может быть истолковано как эгоистичное и малодушное отречение от идеалов декабризма в устах обласканного царем ренегата.

К тому же в тексте «Ариона» заложен еще один малозаметный, но важный нюанс. Давайте присмотримся повнимательнее к концовке стихотворения:

Эти строки Г. С. Глебов комментирует следующим образом: «Поэт говорит о неизменности своих идейных позиций. И продолжает свое поэтическое служение в новой обстановке. Это — важнейший момент. Вместе с тем меняется его чувство жизни — становится более ярким. „Риза влажная“, „Сушу на солнце под скалою“ — это так конкретно, так ярко, что образ кажется почти осязаемым физически. В этих словах с огромной силой выражено ощущение телесности бытия» 139(курсив автора).

Другими словами, аллегорический текст вдруг почему-то переходит в сугубо реалистический план. Исследователь даже не пытается объяснить, с какой стати автору понадобилось завершить подчеркнуто иносказательное стихотворение чисто бытовой, конкретно ощутимой деталью.

Совершенно иного мнения придерживается Д. Д. Благой, утверждающий, что «вся система образов пушкинского поэтического иносказания точно соответствует кроющимся за ней реалиям» 140. В связи с этим пушкиновед отмечает: «Что касается метафорического строя двух заключительных строк стихотворения (проникнутые „надеждой славы и добра“ образы „солнца“, „скалы“), в них, бесспорно, отразились все те же иллюзии поэта в отношении Николая I» 141.

И в самом деле, согласно канону пиитических аллегорий, под солнцем принято подразумевать царствующего монарха. К сожалению, Д. Д. Благой не делает никаких выводов из своего меткого наблюдения. А зря. При попытке извлечь хотя бы толику смысла из « системы образов пушкинского поэтического иносказания » обнаруживаются занятные детали.

Явная аллегоричность стихотворения понуждает доискиваться заложенного в концовке подтекста. Установка на иносказательность уже закреплена предшествующим концовке текстом, а в силу инерционности восприятия ее невозможно вмиг отбросить при переходе к заключительным строчкам. Возникает обратная диффузия уловленных намеков на зрительный план, формируемый в воображении читателя.

И тогда неизбежно создается впечатление, что поэт выражает « эзоповским языком » примерно следующее. Восстание декабристов привело к их поражению, к позорной казни для одних, опале и ссылке для других, но «таинственный певец» не только уцелел, но легко отделался. Риза певца даже не порвана и не запачкалась, она лишь намокла. Смысл иносказания предельно ясен: репутация поэта в глазах высочайшего начальства оказалась подмоченной, и теперь он приводит ее в порядок — сушится в лучах монаршего благоволения.

Каким бы дурацким ни казалось такое прочтение концовки, достаточно заметить единожды этот побочный пародийный подтекст, и впоследствии от него уже не избавиться.

Согласно Д. Д. Благому, «Арион» представляет собой не просто аллегорию, а «художественное иносказание», «переключающее античную, эзоповскую традицию в реалистический план» 142. Если мы попытаемся применить этот респектабельный тезис к заключительным строчкам стихотворения, то будем вынуждены зримо представить себе, как поэт щеголяет пред ликом государя-солнца без ризы, в костюме Адама. Возникает довольно-таки колоритный, но вполне объяснимый образ. Надо полагать, здесь подразумевается, что на достопамятной аудиенции в Чудовом дворце Пушкин полностью обнажил душу перед Николаем I и в награду оказался согрет царскими милостями.