Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Однако В. М. Есипов относится к этой брутальной гипотезе с почтительным сочувствием и даже берет на себя труд подкрепить ее тем соображением, что Александр I вполне заслуживал эпитета «умный», а подтверждение тому, за фатальным неимением оного в текстах Пушкина 109, пришлось извлекать из записных книжек П. А. Вяземского (sic!).

Не в обиду будь сказано, в данном случае исследователь спустя рукава подошел к исчислению и атрибуции предикатов. При выборе между тремя безусловно неглупыми людьми, Пестелем, Рылеевым и Александром I, признак наличия ума не может служить определяющим критерием. Надлежало установить, кто из них отличался сутулостью (« на руль склонясь ») и молчаливостью (« в молчанье правил »). Без этого курьез кажется вялым.

Ввязываясь в полемику о том, кто именно послужил прототипом кормщика, В. М. Есипов уподобляется пушкиноведам середины позапрошлого века, которые «вели споры об обстоятельствах пустых, занимались часто решением вопросов, ни к чему не ведущих», как выразился еще Н. А. Добролюбов 110. Впрочем, автор вполне отдает себе отчет в том, что занялся совершенно зряшным и безнадежным делом: «У нас нет уверенности в том, что этот образ подлежит „расшифровке“. Во всяком случае, пушкинский текст не позволяет этого сделать с достаточной определенностью» 111. Тем самым характерный для В. М. Есипова церемониал строго соблюден, хотя два его непременных этапа и спрессованы в одном абзаце.

Проводя параллели между «Аквилоном» и «Арионом», В. М. Есипов отмечает, что в обоих стихотворениях предприняты «попытки воплощения исторического содержания», однако предполагает, что затем «замысел мог усложниться и обрести более универсальные, общеисторические масштабы» 112.

В подтексте этого рассуждения чувствуется установка на то, что великому поэту негоже сочинять стихи просто о себе. Будучи гением, он ipso facto обязан мыслить в эпохальном духе. Отраженный в зеркале такого мифа текст провоцирует исследователя на дутые, неоправданно широкие умозаключения. Анализ произведения сводится к стремлению во что бы то ни стало извлечь из него «грандиозное и многозначное содержание» 113.

Нельзя не согласиться с В. М. Есиповым, когда он указывает, что «главной темой „Ариона“ является тема собственной поэтической судьбы, поэтического предназначения» 114, а пресловутые «гимны прежние» исследователь совершенно правильно трактует «как констатацию творческой свободы и независимости от кого-либо» 115. На мой взгляд, именно таковы важные для Пушкина смыслы стихотворения. Но исследователь пренебрегает ими, как чересур мелкими, устремляясь в погоню за призраками смыслов величественных.

В размышлениях об «Арионе» исподволь сквозит убеждение автора в том, что стихотворение, написанное поэтом о собственной судьбе, гораздо менее весомо, чем стихотворение о судьбах России в первой четверти XIX века, а соответственно, и « общеисторическое » звучание намного похвальнее, чем излияния личных чувств. Вряд ли нужно разъяснять, насколько примитивна такая шкала ценностей. Однако именно она, судя по всему, жестко задает траекторию суждений В. М. Есипова.

Как следствие, автор ошибочно выделяет «главное событие, главный сюжетный поворот в развитии указанной темы — „вихорь шумный“, ассоциирующийся с событиями конца 1825 года» 116. Именно отсюда в статье развивается причудливая и несуразная трактовка «Ариона».

Исходя из аксиомы о величии Пушкина, автор ищет в творчестве поэта черты, которые должны, по его разумению, свидетельствовать о величии, а еще лучше — обрисовать неуклонное продвижение к величию прямо-таки запредельному. Однако на этом накатанном пути возникают и преткновения.

Вот исследователь указывает на тот несомненный для него факт, что «Аквилон» и «Арион» представляют собой плоды «осмысления Пушкиным истории» 117.Заинтригованный читатель жаждет узнать, каков результат этого « осмысления », что же за идеи воплотил в этих двух творениях великий национальный поэт. Представьте себе, как раз об этом В. М. Есипов не говорит ровным счетом ничего. Да и нечего ему сказать, ведь в том же «Арионе» есть лишь аллюзии на исторические события, и только. Не размениваясь на мелочи вроде разъяснения несуществующих пушкинских « осмыслений », автор тут же переходит к истолкованию стихотворения «Туча», в котором «нет намека на какие-либо конкретные события» и «дается общая закономерность, присущая любому историческому потрясению» 118.

По мнению исследователя, написавший «Тучу» поэт наконец-то завершил свое упорное восхождение к вершинам мастерства: «Создается впечатление, что Пушкин не был полностью удовлетворен двумя попытками воплощения исторического содержания в форме аллегорических стихотворений, изображающих природные потрясения» 119.

Недоосмыслил поначалу, значит. Маху дал, бедолага. Создал у В. М. Есипова впечатление неудовлетворительности своих попыток.

Получается такая вот долгая история со счастливым концом: в 1824 г. Пушкин написал «Аквилон», впрочем, спасовав перед « общими закономерностями », потом в 1827 г. опять принялся осмыслять историю и написал «Арион», но снова не сдюжил, и только в 1835 г. его мытарства достойно увенчались стихотворением «Туча».

В общей сложности, выходит, у поэта одиннадцать лет жизни ушло, покуда он не выучился наконец мыслить « универсально » и не намекать на всякие там события.

Конечно же, гению не пристало топтаться на месте. И разумеется, великий поэт обязан не почивать на лаврах и неуклонно развиваться в том направлении, которое В. М. Есипов сочтет наиболее глубоким и масштабным. Иначе и быть не может.

А с другой стороны, получается нестыковка. Если свести в одну фразу все, сказанное об «Аквилоне» и «Арионе» в целом на протяжении статьи, то выйдет, что они « вмещают грандиозное и многозначное содержание, непостижимо сложны и глубоки в своем универсальном общеисторическом звучании ». Именно так, не правда ли? Но вдруг, на фоне эдаких комплиментов в юбилейно-фанфарном духе, эти два произведения оказываются всего-навсего « попытками », не удовлетворившими привередливого Пушкина.

Здесь автор вдруг затрагивает средоточие проблемы.

Это не Пушкин, а Есипов ощутил подсознательно, что оба стихотворения далеко не безупречны. А может, он вполне осознает, в чем тут загвоздка, поскольку упомянул об аллегоричностистихотворений.

Сам выбор иносказательной формы для автобиографического стихотворения в корне порочен. Ибо с неизбежностью возникают разрывы между подразумеваемым реальным событием и его иносказательным описанием. Таким образом, аллегория уместна при изображении отвлеченных понятий, но решительно непригодна для воплощения исторических или житейских реалий. Именно поэтому она пребывает омертвелым достоянием средневековой поэзии. Широко употреблявшаяся русскими классицистами XVIII века, аллегория уже во времена Пушкина воспринималась как архаика, и к середине XIX столетия она вышла из употребления окончательно. Единственным прибежищем для нее остался жанр басни.