Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Переходя к широкому обобщению, автор статьи утверждает: «Трудно сказать, с какого именно момента, но никак не позднее 1827 г., процесс объективизации лирики, всегда характерный для пушкинского творчества, стал доминировать» 99. Поскольку ссылки на других исследователей отсутствуют, именно И. В. Немировский выступает первооткрывателем такого мощного оксюморона, как « объективизация лирики », да еще и применительно к Пушкину, к тому же « всегда ». Весьма прискорбно, что интересное наблюдение не подкреплено непосредственно ни цитатами, ни хотя бы названиями стихотворений. Поэтому нелегко понять и саму мысль ученого, и то, как с ней согласуются многие произведения зрелого Пушкина, хотя бы «Моя родословная» (1830) или «Из Пиндемонти» (1836).

И в завершение статьи, посетовав, что «читатели продолжали воспринимать пушкинские стихотворения в рамках того романтического мифа, который сам поэт фактически инспирировал в первой половине 1820-х годов», автор делает вывод: «Пушкин боролся (!) с этой инерцией восприятия, стремясь закрыть для широкого читателя доступ к биографическому контексту своих произведений (поэтому „Арион“ был опубликован анонимно)» 100.

Обратите внимание, тут представляется очевидным, что Пушкин в «Арионе» иносказательно воспел эпизод своей биографии. Иначе, в самом деле, преграждать доступ не к чему. Но, по мнению И. В. Немировского, впоследствии поэт опубликовал это стихотворение без подписи, дабы устранить «опасность узкобиографического, а значит и аллегорического, прочтения» 101. Столь вычурное поведение Пушкина вызывает, говоря начистоту, серьезные сомнения в его умственной полноценности. При попытке вразумить заблудших современников он выглядит подстать Белому Рыцарю из сказки Кэрролла «Алиса в Зазеркалье», планировавшему выкрасить бакенбарды в зеленый цвет и прикрыться веером, чтобы никто их не увидел.

В целом дело выглядит так. Пробуя объяснить анонимность публикации «Ариона», И. В. Немировский выдвигает сразу две параллельных версии. Тем самым он безнадежно запутывает ключевую проблему, а она состоит в том, как же воспринимал это стихотворение сам автор, в чем он полагал его смысл и цель.

Если Пушкин побаивался упреков в сервилизме, значит, он усматривал в «Арионе» сугубо автобиографичный « гимн избавления ».

Если же принять туманное предположение И. В. Немировского о том, что поэт хотел « обобщить личный опыт » литераторов дельвиговского круга, выходит, он сочинил гимн верности либеральному движению.

Соответственно, либо Пушкин проявил робкую непоследовательность, либо вступил в самоотверженную борьбу с « инерцией восприятия » читателей.

Поддержка обеих гипотез на протяжении одной статьи с неизбежностью выводит сей научный труд за рамки здравого смысла.

Коль скоро зашла речь о новейших трактовках «Ариона», обязательному упоминанию подлежит статья «Зачем ты, грозный аквилон…» во внушительной (по объему) книге В. М. Есипова «Пушкин в зеркале мифов» 102.

Прежде всего отмечу, что слишком уж эксцентричным выглядит у В. М. Есипова сопоставление стихотворений «Аквилон» и «Арион» на том основании, что оба они содержат «по 16 стихов четырехстопного ямба» 103. Тем более, что в «Арионе» все-таки 15 строк.

Не менее загадочна концовка статьи, где автор подводит итог своего исследования: «подлинное содержание двух этих стихотворений сложнее и глубже попыток их интерпретации». Заодно продекларирована убежденность в том, что «эти пушкинские создания не могут быть постигнуты в полной мере» 104.

Непонятно, зачем автору понадобилось в заключение изрекать дежурный трюизм панегирического пушкиноведения, давно растиражированный восторженными пошляками. Разве что ему захотелось проиллюстрировать самую обоюдоострую грань « зеркала мифов » о Пушкине, когда, смиренно восторгаясь непостижимостью пушкинских творений, тем самым пушкинист признает собственный труд безнадежным и бессмысленным занятием.

Вообще по ходу своих рассуждений В. М. Есипов обычно соблюдает некий церемониал, согласно которому исследуемая проблема сначала объявляется пустяковой или некорректно поставленной, затем автор обсуждает ее и предлагает свое, нетрадиционное решение, а под конец высказывает опасение, что данный вопрос является вообще неразрешимым. Порядок этапов церемонии, впрочем, произволен, и автор может пройти их в любой последовательности.

Например, В. М. Есипов пишет в связи с «Арионом»: «Остается невыясненным, как нам относиться к образу „кормщика“? Несколько десятилетий назад в советском пушкиноведении всерьез обсуждался вопрос о том, кого следует видеть в этой роли: Пестеля или Рылеева? Сегодня это выглядит курьезом, хотя сама постановка вопроса о „кормщике“ в какой-то степени оправданна» 105.

Строго говоря, на схоластическое обсуждение совершенно пустопорожнего и вдобавок тупикового вопроса ученых подвигли не злодеяния советской власти, а застарелая пушкиноведческая привычка ломать копья из-за бессмысленных мелочей. Пионером в области такого околонаучного рукоблудия является П. А. Бартенев, дотошно изучавший, кому и при каких обстоятельствах посвящена та или иная строка Пушкина.

Б. В. Томашевский писал по этому поводу: «Поэзия Пушкина получает для Бартенева свою полноту только тогда, когда он может сказать, какой частный, единичный случай вызвал то или иное стихотворение, о ком именно мог думать Пушкин в момент его создания» 106.

Снисходительно помянув замшелый курьез с кормщиком, В. М. Есипов выдвигает ему на замену современный, гораздо более мощный: «В. С. Непомнящий в одной из газетных публикаций предположил, что на роль рулевого в пушкинском „челне“ в „Арионе“ более всего подходит император Александр I, олицетворявший собой историческую эпоху, нередко обозначавшуюся его именем» 107. Похвально рвение, с которым В. М. Есипов черпает сведения о новостях пушкинистики из газет, но ему было бы нелишне знать, что это своеобразное предположение высказано В. С. Непомнящим в книге «Поэзия и судьба» 108.

Однако тут неизбежно напрашиваются возражения. Согласно официальной версии, император Александр I скончался от холеры 19 ноября 1825 года в Таганроге (занятная легенда о старце Федоре Кузьмиче еще не имела хождения в ту пору, когда Пушкин написал «Арион»). О человеке, умершем от болезни, никак нельзя сказать по-русски, что он « погиб ». Этот глагол в его прямом значении применим исключительно к смерти насильственной либо наступившей в результате несчастного случая.

Более того, поскольку десятая строка стихотворения гласит: «Погиб и кормщик и пловец!», — следовательно, вместе с государем Александром I погибло все население Российской империи, кроме А. С. Пушкина. Такой вывод логически следует из догадки В. С. Непомнящего, хотя, впрочем, он не подкрепляется историческими фактами.