Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Эти азбучные вещи можно прочесть в любом учебнике по теории литературы. Или хотя бы в «Литературной энциклопедии»: «отличием аллегории от родственных форм образного выражения является наличие в ней конкретной символики, подлежащей отвлеченному истолкованию» 120.

Как отмечается в словаре Брокгауза и Ефрона, «аллегории не достает полной пластической яркости и полноты художественных творений, в которых понятие и образ вполне друг с другом совпадают и производятся творческой фантазией неразлучно, как будто сросшимися от природы. Аллегория колеблется между происходящим от рефлексии понятием и хитроумно придуманной его индивидуальной оболочкой и вследствие этой половинчатости остается холодной» 121.

Чтобы теоретические постулаты стали нагляднее, давайте разберемся в том, насколько неуклюже и хлипко работает механизм аллегории в «Арионе».

Лишь здравая интуиция подсказывает читателю, что « вихорь » наделен «семантической двупланностью», по выражению Ю. Н. Тынянова 122, в то время, как « весла », « парус » или « скала » не обладают никаким подспудным значением. Однако в самом тексте нет, да и не может быть непосредственных маркеров, размечающих пределы иносказания. Стало быть, в принципе не исключена бредовая возможность порассуждать, например, в какой степени элементом аллегорической конструкции является разостланная на просушку « риза », и не скрывается ли под ней важный смысловой пласт.

Наконец, ничто не препятствует исследователю задаться, чисто по-бартеневски, глубокомысленным вопросом: а не запечатлен ли в «Арионе» под видом « скалы » шеф жандармского корпуса, командующий Императорскою главною квартирою и начальник III отделения собственной Его Величества канцелярии, его превосходительство генерал-лейтенант А. Х. Бенкендорф? Нет надежной гарантии того, что явная смехотворность этого допущения возобладает над стремлением какого-нибудь грядущего пушкиниста непременно предложить новую, своеобразную и плодотворную трактовку «Ариона».

Хуже того, в тексте возникают области явного разлома между изображаемым и подразумеваемым планами.

На иносказательном уровне ясно, почему « челн » плывет « в тишине », ибо речь идет, разумеется, о тайном обществе. Но, как уже отмечалось ранее, проекция этой « тишины » на изобразительный фон приводит к абсурду — певец поет неслышно.

И наоборот, когда четко акцентированное инверсией слово « молчанье » побуждает переключиться на восприятие подоплеки, совсем уж ирреально выглядит « кормщик », безмолвно руководящий сборищем заговорщиков.

Такие капканы для здравого смысла неизбежно расставляет сам принцип раздвоения на два плана, изобразительный и подразумеваемый, поскольку они не могут в точности совпадать.

Немудрено, что В. М. Есипов угодил в одну из таких ловушек. Со снисходительной укоризной он отмечает: «В советском пушкиноведении считалось очевидным, что люди, находящиеся на челне („пловцы“) — декабристы, а поэт — Пушкин, слагающий для них стихи, воодушевляющие их на борьбу с самодержавием» 123.

Необходимо уточнить: это « считалось очевидным » задолго до того, как Пушкина принялись уродовать на советский манер. То, что в стихотворении речь идет о декабристах и о самом Пушкине, по-прежнему очевидно и сегодня.

Решив дать бой очевидности, при этом «строго придерживаясь текста стихотворения» 124, автор утверждает, что «никакого соответствия столь идеологически однородному сообществу в реальной жизни не существовало: Пушкин никогда не находился в окружении одних только декабристов, он, как известно, не был членом тайного общества» 125.

Нет нужды опровергать настолько беспомощную аргументацию. Достаточно учесть, что приведенный В. М. Есиповым довод наглядно вскрывает недоброкачественность художественного приема, использованного Пушкиным. При попытке глубже осмыслить иносказание оно расползается по швам.

Сходным образом, хотя и задолго до В. М. Есипова, рассуждал В. С. Непомнящий: «„Пловцы“, которых было „много на челне“ и которые обозначены объединяющим „мы“, мирно следуют по своим делам, не собираясь предпринимать никаких иных действий, — и „вдруг“ их застигает грянувший внезапно, „с налету“, „вихорь шумный“; если считать всех „пловцов“, „нас“, — декабристами, то получается совершенно ложная картина: в реальной исторической ситуации декабристы были как раз не „мирной“, а „нападающей“ стороной, и „вихорь шумный“ вовсе не обрушился на них „вдруг“, „с налету“, внезапно — он был естественным и вполне ожидаемым следствием их выступления…» 126.

В обоих случаях высказано полностью закономерное недоумение, но корень проблемы не нащупан.

Исследователи свято уверены, что имеют дело с гениальным произведением великого поэта, и они даже не подозревают, что на самом деле пытаются подвергнуть логическому анализу нечто иное — плохо совпадающую с реальными событиями, а оттого надтреснутую аллегорию. Подсознательной основой для их аргументации служит сомнительная дедуктивная предпосылка о том, что гениальный поэт никак не может допустить промах. А в результате, подметив крупный смысловой изъян, В. С. Непомнящий приходит к выводу: «„челн“ и „мы“, которых „много“, не могут быть аллегорией заговора» 127.

Пытаясь устранить неувязку, исследователь выдвигает предположение о том, что «„челн“ символизирует единое целое государства, отечества (пусть и внутренне противоречивое целое, полное противоборствующих сил), символизирует все общество, пережившее общую катастрофу, „гибель“ целой эпохи» 128.

Таким образом, мелкая нестыковка разрастается в полнейший абсурд, и « совершенно ложная картина » становится вовсе бредовой. Как уже отмечалось выше, вряд ли Пушкин в «Арионе» подразумевал, что в 1825 году погибла вся Россия, кроме него самого.

Вдобавок проблема окончательно запутывается. Можно лишь гадать, каким образом В. С. Непомнящий трактует « вихорь шумный », уничтоживший « с налету » Российскую империю, ведь к исходному пункту своих рассуждений исследователь уже не возвращается.

Такая неспособность выстроить связное умозаключение обусловлена, скорей всего, чрезмерной забывчивостью. Ибо, предложив предельно широкое и расплывчатое толкование « гибели » « челна », В. С. Непомнящий спустя один абзац комментирует строку «Я гимны прежние пою…» и уже настаивает на диаметрально противоположном подходе: «здесь, как всегда , когда мы имеем дело с Пушкиным, нужно увидеть совершенно конкретный смысл » 129(курсив добавлен).

Что же касается В. М. Есипова, то он справедливо отвергает «конспиративно-политический характер» стихотворения, но заодно приходит к чересчур радикальному утверждению о том, что в «Арионе» «декабристская тематика в том смысле, в каком ее принято было понимать в советском пушкиноведении, отсутствует» 130. По его мнению, «сообщество „пловцов“ на челне — это, скорее, просвещенный слой русского общества» 131.