Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Шутки шутками, но не приходится сомневаться, что Пушкин, завершая свой «гимн избавления», вполне сознательно упомянул солнце, олицетворяющее благодетельного монарха. С учетом этого обстоятельства мы наконец можем оценить в должной мере застенчивость поэта, опубликовавшего «Арион» с трехлетним запозданием, анонимно и в обход личной цензуры царя. Ведь Пушкин уже имел случай убедиться, к чему ведет избыточное подобострастие: в 1828 г. у Николая I хватило ума и такта, чтобы одобрить тошнотворно льстивое стихотворение «Друзьям», но запретить его публикацию 143.

Поэт попросту не заметил, какой пародийный клубок паразитических ассоциаций неумолимо влечет за собой уподобление царя солнцу. И приключился ляпсус гораздо похлеще, чем плеск весел и гимны певца, которые не нарушают тишины.

Тщательный анализ «Ариона» выявил целый букет несуразиц. И это не просто забавные разрозненные мелочи, а повторяющиеся структурные особенности, которые проецируются на творчество поэта в целом. Увы, из подмеченных нами пушкинских огрехов вытекают суждения обобщающего свойства. Накопилось достаточно оснований для итогового вывода, столь же непривычного, сколь неутешительного.

Итак, Пушкин слагал стихи довольно-таки бездумно, во всяком случае, не сверяясь тщательно с тем впечатлением, которое текст может произвести на читателя. В ходе работы над черновиком он не заботился об отсечении побочных смыслов и, более того, не замечал их вовсе. Рассмотренные нами казусы с «Посланием в Сибирь» и «Арионом» свидетельствуют об этом весьма наглядно.

При всей своей очевидности, наш вывод совершенно не вяжется с репутацией великого мастера, который отшлифовывал свои стихи до предельного совершенства с титаническим трудолюбием. Возникает необходимость рассмотреть и эту грань мифа о Пушкине.

До того, как пушкинские черновики стали доступными для исследователей, в воображении читателей прочно укоренилась легенда о том, что якобы Пушкин всегда творил экспромтом, непринужденно и легко, с прирожденной грацией и естественностью, наподобие того, как издает свои трели певчая пташка. Такое заблуждение проистекало из того, что пушкинской поэзии действительно присущи бесподобное изящество, богатство и обаяние интонации. Тем более, в юношеских стихах поэт нередко изображал себя «повесой праздным», гулякой и лентяем.

Впоследствии непосредственное изучение рукописей поэта породило в пушкинистике не менее легендарное представление о неистовом трудоголике, у которого лишь в результате огромной работы получались безукоризненные стихи. «Стиховая работа Пушкин, с опубликованием черновиков, совершенно разрушила ходкую в первой половине XIX в. (когда рукописи его были недоступны) легенду о Пушкине-экспромтере» 144, — отмечал Ю. Н. Тынянов.

Густо исчерканные пушкинские черновики неизменно вызывают слащавый восторг исследователей. В панегириках Великому Труженику Пушкину явственно звучат дидактические нотки, совсем уж неуместные применительно к поэту, который терпеть не мог душеспасительных рассусоливаний.

Приведу несколько характерных цитат.

Например, А. Г. Цейтлин пишет: «Пушкин ценен для нас своим художественным мастерством… своей высокой культурой неустанного творческого труда» 145.

Схожий поучительный тон слышится в словах В. В. Вересаева: «Та легкость и простота, которой мы изумляемся в стихах Пушкина, была плодом огромнейшего, никому со стороны не видного труда» 146.

С отменной пышностью высказывается Л. П. Гроссман: «Пушкин в своем стремлении к законченности и гармонии не знал предельной черты. Его рукописи, испещренные бесчисленными дополнениями и вариантами, представляющие подчас сплошную сетку перечеркнутых строк, непререкаемо свидетельствуют о беспримерной воле поэта-мастера воплотить представший ему образ во всей его силе, чистоте и стройности» 147.

Похоже, именно этот пассаж Гроссмана подразумевал Абрам Терц, когда он сочно съязвил: «Позднейшие биографы с вежливой улыбочкой полицейских авгуров, привыкших смотреть сквозь пальцы на проказы большого начальства, разъясняют читателям, что Пушкин, разумеется, не был таким бездельником, каким его почему-то считают. Нашлись доносители, подглядевшие в скважину, как Пушкин подолгу пыхтит над черновиками» 148.

На самом деле изобилие черновых правок объясняется не приписываемым Пушкину трудолюбием, а попросту его взрывным темпераментом и неизменной привычкой с ходу записывать все, что взбрело на ум в приступе вдохновения.

В статье Б. В. Томашевского «Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения» есть исчерпывающее описание того, как Пушкин работал с рукописью: «Пушкинский процесс творчества представляется обычно в следующем виде. Сперва мы имеем так называемый первоначальный черновик (для больших произведений им предшествует „план“), который у Пушкина носит характер стенограммы творческого процесса. Он записывает слова прежде, чем они сложились в фразу, прежде, чем сочетались в стих. Эти полуфразы располагаются стиховым рисунком на бумаге, здесь же заносятся варианты, одни слова зачеркиваются, другие надписываются, часто зачеркнутое восстановляется, и так до тех пор, пока не слагается картина стихотворения. Но подобный черновик, если в нем даже есть стихотворный скелет, — представляет собой только сырой материал для произведения. После этого начинается сводка его воедино. Сводная рукопись представляет обычно выборку из черновика связной стиховой редакции. Сводка подвергается уже мелочной стилистической отделке — одни слова заменяются другими, не нарушая целостности фраз и стихов, — и очень часто — композиционной обработке, в которой отсекаются иной раз крупные части стихотворений. После такой работы стихотворение перебеляется» 149.

Из наблюдений Томашевского явствует, что хваленые пушкинские черновики являются всего лишь плодом привычного рабочего ритуала. Разумеется, сугубо индивидуальный способ работы с текстом никак не соотносится со степенью одаренности или же трудолюбия. В. Я. Брюсов по этому поводу разъяснял: «Есть два метода творческой работы писателя. Некоторые сначала долго обдумывают свое будущее произведение, пишут его, так сказать „в голове“, переделывая, поправляя мысленно, может быть, десятки раз каждое выражение; на бумаге они записывают только уже готовые строки, которые впоследствии, конечно, могут быть еще раз изменены. Так писал, например, Лермонтов. Другие, и таких меньшинство, берутся за перо при первом проблеске поэтической мысли; они творят „на бумаге“, отмечая, записывая каждый поворот, каждый изгиб своей творческой мысли, весь процесс создания запечатлевается у таких писателей в рукописи; рукопись отражает не только техническую работу над стилем, но и всю психологию поэта в моменты творчества. Так писал Пушкин» 150.