Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Отрицание декабристской тематики «Ариона» вызвано, надо полагать, вполне естественной аллергической реакцией В. М. Есипова на благоглупости советской пушкинистики. Но в данном случае импульс тотального отторжения заводит в лабиринт противоречий с тем же коварством, что и непереваренные школярские догмы.

Развивая и уточняя свое предположение, автор статьи причисляет к мореходам на челне «собственное окружение Пушкина, опять-таки включающее в себя и декабристов (например, Рылеева, Бестужева, Кюхельбекера, Пущина), но не только их, а и людей далеких от декабристских идей: Карамзина, Жуковского, Вяземского, Дельвига, Плетнева и др.» 132.

Полюбуйтесь, что получается. Пушкин до того ловко зашифровал свое « осмысление истории », что на протяжении ста семидесяти двух лет «Арион» понимали превратно. Наконец В. М. Есипов разгадал подлинную суть стихотворения и раскрыл ее в своей статье. Ситуация не слишком правдоподобна.

На самом деле Пушкин воплотил свои переживания и мысли до того небрежно и невнятно, что доставил читателям сомнительное удовольствие веками толковать «Арион» вкривь и вкось. И это не гипотеза, а наглядный факт, лишний раз подтвержденный стараниями В. М. Есипова.

Похоже, исследователь понимает сам, что из внушительного ряда перечисленных им « пловцов » выпадают все, в кого ни ткни. Видно же, что сам прием иносказания в данном случае глубоко порочен, и при попытке сопоставить тексту любые исторические реалии расползается по швам смысл произведения.

Ради подкрепления своей шаткой версии автор использует самый заезженный трюк пушкинистики, а именно, вольное жонглирование словами: «Погибли, как в прямом, так и в переносном смысле, и многие из названных нами выше лиц в реальной жизни: одни были казнены, другие сосланы, третьи, подобно Н. И. Тургеневу, оказались за границей, Карамзин, глубоко потрясенный восстанием декабристов, вскоре умер!» 133.

Втискивая неподатливые факты в рамки своей гипотезы, В. М. Есипов не брезгует здесь грубейшей подтасовкой, что не приветствовалось даже в советском литературоведении. Как известно, Карамзин умер 22 мая (3 июня) 1826 г. отнюдь не от нервической горячки, а от воспаления легких. В связи с восстанием декабристов он мог занедужить разве что разлитием желчи, судя по его письму от 19 декабря 1825 г. И. И. Дмитриеву: «Первые два выстрела рассеяли безумцев с „Полярною звездою“, Бестужевым, Рылеевым и достойными их клевретами… Я, мирный Историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятежа» 134.

Не совсем продуктивным выглядит стремление разгромить советскую пушкинистику, оппонируя ей по любому поводу, но при этом привлекая наихудшие орудия из ее арсенала, вроде натяжек, софистических курбетов, а то и прямых подтасовок.

Пожалуй, на этом обсуждение статьи В. М. Есипова можно прекратить.

Легко понять, почему «Арион» дожидался печатного станка целых три года. Пушкин вообще предпочитал не спешить с опубликованием стихов. По этому поводу А. А. Дельвиг писал в «Литературной газете»: «Пример Пушкина может быть убедителен. Несмотря на живое, нетерпеливое ожидание многочисленных любителей его поэзии, он ни одного значительного стихотворения не печатает, пока оно не полежит в его портфёле три или четыре года» 135.

К тому же, как свидетельствует черновик, поэта многое не устраивало в первоначальном варианте, и он неоднократно принимался вносить правку.

Но довольно сложно судить, какие мотивы побудили Пушкина отправить наконец стихотворение в печать. Возможно, воспоминание о густо исчерканном тексте, погребенном в старой тетради, пробудилось в очередную годовщину казни декабристов.

Вдобавок весной 1830 г. Пушкин оказался под залповым перекрестным огнем газетной и журнальной критики. «Северная Пчела», «Московский Телеграф», «Сын Отечества» и прочие издания наперебой громили недавнего кумира и всеобщего любимца, упрекая его в двуличии, показном фрондерстве, корыстном низкопоклонстве, литературном кумовстве и прочих грехах. Ну, а Пушкин по ходу журнальной склоки вел себя так же низкопробно, как его оппоненты.

Вполне можно предположить, что анонимность публикации продиктована в том числе и опасением дать новую пищу ожесточенным нападкам борзописцев.

Немаловажно и то, что безымянная публикация шла в обход личной цензуры царя, из-за которой Пушкин успел хлебнуть лиха. Стихотворение безусловно могло дать повод к неблагоприятным для поэта заключениям , как изволил выразиться Бенкендорф в письме от 4 марта 1827 г. (XIII, 323).

Выше уже отмечалось, что те стихотворения, в которых властям мог почудиться малейший призвук политической неблагонамеренности, Пушкин благоразумно утаивал. С другой стороны, в перечень анонимных пушкинских публикаций входят, ни много, ни мало, верноподданнические «Стансы» («В надежде славы и добра»), также напечатанные без подписи в «Московском Вестнике» 1828, № 1 (III/2, 1134). Строго говоря, публикация была полуанонимной, поскольку в оглавлении журнала указывалось авторство Пушкина.

В данном случае поэт проявил несомненную щепетильность, которая притом выглядит избыточной и довольно-таки странной. Как уже упоминалось, еще в августе 1827 г., едва получив от своего августейшего цензора дозволение опубликовать «Стансы», он декламировал это стихотворение в кругу друзей, и те с восторгом пили за здоровье царя, «до дна, обмакивая стансы Пушкина в вино» 136. Тем не менее, Пушкин затем обнародовал стихотворение без подписи, причем избрал для этого далеко не самое популярное издание, вдобавок не в Петербурге, а в Москве — в оппозиционном императору и сочувствующем декабристам городе, откуда поэт не так давно перебрался в столицу под градом обвинений в ренегатстве, шпионстве и лизоблюдстве.

Наметившуюся связь между «Стансами» и «Арионом» подкрепляют и хронологические данные.

11 июля 1827 г. Бенкендорф принимает Пушкина у себя на дому. Судя по всему, их беседа протекала в духе взаимной благожелательности.

16 июля поэт переписывает «Арион» набело.

20 июля он посылает «Стансы» Бенкендорфу.

22 августа 1827 г. Бенкендорф сообщает Пушкину, что «стихотворения ваши государь изволил прочитать с особенным вниманием» (XIII, 355) и публикация «Стансов» одобрена.

Мотивы, которыми руководствовался Пушкин, вполне прозрачны. Приуроченные к годовщине восстания декабристов и тезоименитству императора, «Стансы» затем полгода лежат втуне. Поэт явно колеблется — скорее всего, он понимал, что льстивый панегирик «палачу декабристов» ляжет несмываемым пятном на репутацию «певца свободы» (так оно впоследствии и вышло).