Николай Гуданец - Загадка Пушкина

При всей своей живой текучести язык подчиняется строгим нормам. Отступление от них в поэзии допустимо, но только не ради того, чтобы кое-как втиснуть слова в строку.

Любое нарушение языковых норм, любое словотворчество всегда должно быть глубоко оправданным, исполненным смысла, должно проистекать из четко осознанной невозможности выразиться иначе. В противном случае это свидетельствует об авторской беспомощности либо небрежности, причем одно другого не лучше.

Из пушкинской переписки мы знаем, с какой нещадной зоркостью поэт подмечал языковые ляпсусы у Батюшкова, Кюхельбекера, Катенина, Рылеева, Вяземского. Однако собственные «несовершенства речи», увы, он замечал далеко не всегда.

В начале 1828 года Пушкин пишет: «Обряды и формы должны ли суеверно порабощать литературную совесть? Зачем писателю не повиноваться принятым обычаям в словесности своего народа, как он повинуется законам своего языка? Он должен владеть своим предметом, несмотря на затруднительность правил, как он обязан владеть языком, несмотря на грамматические оковы». («Письмо к издателю Московского Вестника», XI, 66).

В этих трех фразах поэт умудрился дважды вывихнуть порядок русских слов на французский манер («должны ли суеверно порабощать» и «принятым обычаям в словесности»). Как известно, свои первые стихотворения восьмилетний Александр Сергеевич сочинил на французском 34. Однако, судя по всему, и на протяжении всей жизни он то и дело мысленно сбивался на чужой язык.

Но гораздо важнее другое — то, что явственно прочитывается между строк. Пушкин не только считал кандалами для писателя естественное соблюдение норм языка, но и приравнял их по затруднительности к замшелым правилам классицизма. Неудобно ловить классика на проговорке, но вряд ли такие соображения могли прийти в голову безупречному стилисту и виртуозному стихотворцу.

В дореволюционную пору А. И. Кирпичников писал в энциклопедической статье о Пушкине: «То, по-видимому, неблагоприятное обстоятельство, что в детстве он свободней владел французским языком, чем родным, ему принесло только пользу: начав писать по-русски, он тем с большим вниманием прислушивался к правильной русской речи, с более строгой критикой относился к каждой своей фразе, часто к каждому слову, и стремился овладеть русским языком всесторонне» 35.

Почтительный энтузиазм профессора Кирпичникова отнюдь не разделял такой эрудированный и склонный к откровенности писатель, как В. В. Набоков. «Одна из сложностей, сопровождающих перевод „Евгения Онегина“ на английский, состоит в необходимости постоянно справляться с засильем галлицизмов и заимствований из французских поэтов» 36, — признавался он.

Уже во второй строфе «Евгения Онегина» Набоков отмечает у Пушкина «вымученное галльское клише», строку «Всевышней волею Зевеса» («par le suprême vouloir»). Дальнейшие страницы набоковского комментария прямо-таки кишат выражениями вроде «еще один галлицизм», «галльское построение фразы», «галлицизм XVIII в.», «распространенный галлицизм», «выражение вопиюще галльское», «вся строка есть неуклюжий галлицизм», «избитый галлицизм», «галльский риторический оборот» и так далее 37.

Приступая к переводу романа в стихах на английский, Набоков полагал, «что Пушкин мог совершенно изъясняться и по-английски, и по-немецки, и по-итальянски», но за пятнадцать лет работы выяснилось, что «на самом деле он из иностранных языков владел только французским, да и то в устарелом, привозном виде» 38. В третьем приложении к комменатрию дотошный переводчик десятками перечислил встретившиеся ему в пушкинском тексте французские «фразы и формулы, составные части которых уже к началу XIX в. потухли, давно потеряли способность взаимного оживления и существовали лишь в виде высохших клубков» 39. По его свидетельству, такие корявые галлицизмы, как «лоно тишины» («sem de la tranquillité»), «модная жена» («femme á la mode»), «без искусства» («sans art») и тому подобное, в «Евгении Онегине» встречаются сотнями.

Из подмеченного Набоковым прямо следует, что «отцом-основателем» русского литературного языка принято считать поэта, который в наиболее значительном своем произведении кое-как изъяснялся на ломаном волапюке, к тому же с примесью старомодной французской речи.

Шире говоря, у Пушкина и слог, и стилистические особенности, и даже образ мышления определялись иноземными образцами, впитанными, что называется, с материнским молоком. Меткая лицейская кличка «Француз» 40вполне применима и к Пушкину-поэту, кстати, читавшему Байрона и Шекспира в плохоньких французских переводах Летурнера и Пишо 41.

Д. С. Святополк-Мирский отмечал: «К 1818–1820 гг. основа пушкинского поэтического стиля была заложена и уже не менялась до конца. Это французская классическая основа. Самая характерная ее черта — особенно озадачивающая воспитанного на романтизме читателя — полное отсутствие метафор и образов» 42. Как видим, восторги, пережитые юным книгочеем в отцовской бибилиотеке над пожелтевшими французскими томами XVIII века 43, навсегда определили и язык Пушкина, и его неповторимую, чуждую русской литературе стилистику.

Предоставим еще раз слово самому Пушкину, приведя достаточно известную цитату.

«Причинами, замедлившими ход нашей словесности, обыкновенно почитаются — 1) общее употребление фр.<���анцузского> языка, и пренебрежение русского — все наши писатели на то жаловались, — но кто же виноват, как не они сами. Исключая тех, которые занимаются стихами, русский язык ни для кого не может быть довольно привлекателен— у нас еще нет ни словесности ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гарм.<���онии>, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны» (XI, 21. Выделено мной — Н. Г. ).

Вряд ли в этом черновом наброске 1824-го года Пушкин имеет в виду Ломоносова, Державина, Богдановича, Крылова, Батюшкова и Жуковского, которые далее по тексту удостаиваются изрядных похвал. Очевидно, помеченные жирным шрифтом размашистые обобщения относятся прежде всего к нему самому.

За полвека до того, как Пушкин охаял родной язык, Ломоносов писал в статье «О нынешнем состоянии словесных наук в России»: «Красота, великолепие, сила и богатство российского языка явствуют довольно из книг, в прошлые века писанных, когда еще не токмо никаких правил для сочинений наши предки не знали, но и о том едва ли думали, что оные есть или могут быть» 44. С этим мнением трудно поспорить, а еще труднее предположить, что всего за пятьдесят лет язык Ломоносова впал в убожество, утратив привлекательность и мощь.