Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Между тем ныне под сенью пушкинского мифа культивируется совершенно ложное представление о Пушкине как о великом реформаторе русской поэзии.

Претензии на такую заслугу предъявлял и сам поэт. Некто А. С. Андреев оставил воспоминания о том, как он вместе с Дельвигом и Пушкиным посетил выставку картин на Невском проспекте в 1827 г. Завязалась беседа, и Пушкин высказался так: «Кисть, как перо: для одной — глаз, для другого — ухо. В Италии дошли до того, что копии с картин до того делают похожими, что, ставя одну оборот другой, не могут и лучшие знатоки отличить оригинала от копии. Да, это, как стихи, под известный каданс можно их наделать тысячи, и все они будут хороши. Я ударил об наковальню русского языка, и вышел стих, — и все начали писать хорошо» 62.

Как видим, в ту пору расцвета своего таланта и славы Пушкин не видел разницы между поэтом и стихотворцем. Он всерьез полагал, что преуспеть в поэзии можно, имея лишь достаточно сноровки, чтобы следовать популярным образчикам просодии. По его мнению, читатели воспринимают стихи только ушами, а не сердцем и умом.

Вряд ли позволительно считать настолько нехитрую концепцию гениальным новшеством, а ведь именно ее исповедовал зрелый Пушкин. Сделав ставку исключительно на гармоническое благозвучие стиха, он и подвергся впоследствии публичному развенчанию, когда критики в один голос начали требовать от поэта не только «звуков сладких», но и мыслей.

Более того, блаженное самохвальство Пушкина не имело под собой достаточных оснований. На самом деле вовсе не он, а другой поэт «ударил об наковальню» и произвел решительный переворот в русском стихосложении.

В январе 1825 г. П. А. Плетнев утверждал в письме к Пушкину, что именно с Жуковского «начался у нас чистый поэтический язык» (XIII, 133), и его мнение вряд ли можно опровергнуть. Позднее, в уже цитировавшейся статье о Пушкине (1856) М. Н. Катков писал, что «самую славу создания нового стиха Пушкин разделяет со многими другими старейшими своими современниками, особенно с Жуковским, которого имя неразрывно связано с именем Пушкина» 63.

Что интересно, интуитивные суждения Плетнева и Каткова впоследствии научно обосновал А. Белый. Проведя статистический анализ метрики русских стихов от Ломоносова до Фета и Некрасова, исследователь с цифрами в руках выявил «сущность ритмического переворота в русской поэзии» и доказал, что «начало ему положил Жуковский, а продолжение этого переворота завершилось в пушкинской группе» 64.

Совсем незадолго до того, как пушкинский культ сделался непререкаемой догмой, в 1935 г. А. Г. Цейтлин на страницах «Литературной энциклопедии» указывал: «Автор „Онегина“ не был реформатором русского стихосложения (здесь он следовал за Ломоносовым, Державиным, Карамзиным и Жуковским); несмотря на это, его роль в развитии русского стиха велика и почетна. Пушкин наделяет свой стих предельной гибкостью» 65.

Снова мы видим, что Пушкин не может претендовать на лавры первопроходца. Нет никаких оснований изображать его творчество решительным поворотным пунктом, преобразившим русскую поэзию.

Некогда, в домифологическую пору 1920-х годов, Ю. Н. Тынянов имел все основания потешаться над прямолинейной «стройной картиной», согласно которой «Ломоносов роди Державина, Державин роди Жуковского, Жуковский роди Пушкина, Пушкин роди Лермонтова» 66. А в 1980-е годы, едва ослабла мертвая хватка советской идеологии, легенду о праотце-демиурге стали развенчивать. Например, М. Н. Эпштейн писал, что уже Языков и Баратынский «восходят к предшественнику Пушкина — Державину, идут вперед от Пушкина, оглядываясь назад, на заслоненного им предка» 67.

Исследователь обоснованно отмечал, что «влияние Державина на русскую литературу огромно. В оде „Бог“ он предшественник философско-космической линии русской поэзии (Тютчев), в элегии „На смерть князя Мещерского“ — философско-нравственной линии (Баратынский), в стихотворении „Властителям и судиям“ — нравственно-социальной (Некрасов), в стихотворении „На победы в Италии“ и др. — социально-патриотической (Маяковский)» 68.

Совершенно иную картину рисовал на заре советского пушкинского мифа А. Г. Цейтлин, утверждавший, что Гоголь, Некрасов и Блок, Достоевский и Маяковский «в своем творческом развитии были отмечены влиянием» Пушкина как «подлинного зачинателя новой русской литературы» 69. При этом автора статьи в «Литературной энциклопедии» не смущало ни то, что сам дух пушкинской поэзии был абсолютно чужд Некрасову и Маяковскому, ни то, что первая книга гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» появилась в печати на два месяца раньше «Повестей Белкина» [24] Не вдаваясь в мелкие подробности, все же отмечу, что и личное знакомство Гоголя с Пушкиным состоялось 20 мая 1831 г. 70 , когда автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки» уже вполне состоялся как самобытный прозаик. .

Как ни удивительно, в той же статье А. Г. Цейтлина есть совершенно точная оценка того влияния на литературный процесс, которое в действительности оказал Пушкин: «Поистине исключительна роль его в становлении и развитии дворянской поэзии второй трети прошлого столетия. Поэзия гр. Е. Растопчиной, А. Майкова, А. Фета, Я. Полонского, Н. Щербины, позднее — Апухтина, Голенищева-Кутузова и др. вырастала из усадебной лирики Пушкина, из его индивидуалистических стихотворений 20-х гг., из его утверждения свободы поэтического „вдохновения“ от запросов „черни“» 71. Если добавить сюда В. Г. Бенедиктова и С. Я. Надсона, перечень истинных наследников Пушкина в русской поэзии окажется практически исчерпан.

«Ни романтическая музыкальная лирика (Баратынский, Лермонтов, Тютчев), развитие которой было завершено символистами, ни реалистическая, пародийно направленная лирическая поэзия Некрасова не шли путем Пушкина» 72, — утверждал в 1936 г. Р. О. Якобсон, избавленный эмиграцией от необходимости повторять сталинистские бредни.

Как видим, глубокого воздействия на русскую поэзию Пушкин оказать не сумел. Но совсем уж нелепо натужное обыкновение советских литературоведов изображать его родоначальником русской прозы.

Первая прозаическая книга Пушкина, «Повести Белкина», отнюдь не отмечена печатью гениальности. «Ни философии, ни особой психологии, ни быта в этих маленьких болдинских выдумках нет», — писал Б. М. Эйхенбаум, разъясняя, что они «объединяются около одного приема — неожиданной развязки или неожиданного поворота привычных сюжетных схем» 73.

Также не приходится считать фундаментом великой русской литературы и пушкинский роман «Дубровский», давным-давно с нещадной точностью охарактеризованный А. И. Кирпичниковым: «„Дубровский“ — одно из величайших его произведений, начинающее новую эпоху в литературе: это — социальный роман, с рельефным изображением барского самодурства, чиновничьей продажности и открытого бессудия. По форме, в которую отлилась идея, это — заурядный разбойничий роман, достойный имени Пушкина только простотой и живостью изложения, гармонией частей, отсутствием всего лишнего и фальшиво-сентиментального и несколькими сценами и подробностями. То обстоятельство, что роман Пушкина с такой задачей был пропущен цензурою в 1841 г., служит осязательным доказательством его неудачливости, а поглощающий интерес, с которым он и в настоящее время читается подростками, показывает, что Пушкин был истинным художником и в слабых своих набросках» 74.