Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Ах да, еще Татьяна в XLIV строфе сообщает, что ее муж «в сраженьях изувечен» — надо полагать, до такой степени, что за два года супружества они так и не сумели обзавестись детьми.

Большинство персонажей пушкинского романа обрисовано метким и живым пером, лишь о «князе N», о его душевных качествах и отношениях с женой нам приходится строить разнообразные и поневоле беспочвенные догадки. Ведь тут не приходится думать, будто автор пренебрег пустяками, до которых читателю нет никакого дела.

По сравнению с предыдущими главами, в восьмой поэт предается отчаянной скорописи. Обратите внимание, в третьей главе о несчастливом браке няни Филипьевны повествуется в целой строфе (ЕО, 3, XVIII). Известно даже, что бедняжку выдали замуж за Ваню, который был младше тринадцатилетней невесты. Никакого сравнения с этими персонажами по части детализации, разумеется, таинственный «князь N» не выдерживает.

Что же касается обстоятельств замужества самой Татьяны, они удостоились всего-навсего трех строчек: «Меня с слезами заклинаний // Молила мать; для бедной Тани // Все были жребии равны…» (ЕО, 8, XLVII). Вследствие этого героиня романа выглядит второстепенной фигурой по сравнению с Филипьевной. Та по крайней мере «горько плакала со страха», но ее питомица на ярмарке невест демонстрирует предельное равнодушие к своей судьбе, и торопливый Пушкин внутренним миром злополучной девицы нимало не интересуется.

Говоря в целом, крайне удручающее впечатление производит финальная глава романа, где второстепенные детали назойливо выпячены, а самое существенное убрано в густую тень и кое-как очерчено беглыми штрихами.

Отчаянно спеша разделаться с «Евгением Онегиным», Пушкин во многих отношениях ломает и перекраивает сложившуюся у него за семь лет манеру письма.

В примечании к третьей главе автор самодовольно заявлял: «Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю» (VI, 193). Но впоследствии его сюжет, опрометью мчащийся к развязке, лихо прыгает через полугодовой провал, с осени 1824 г. до следующей весны. «Онегин впал в спячку непосредственно перед бедственным наводнением 7 ноября 1824 г. (после которого роскошные празднества и светские развлечения, на которых он мог видеть Татьяну, были временно запрещены правительственным указом). Другими словами, Пушкин с большим удобством для структуры романа заставил Онегина проспать катастрофу» 89, — ехидно подметил В. В. Набоков.

Дотоле строго придерживавшийся хронологии, Пушкин под конец решительно изменяет своей скрупулезности. И тут, не взявшись помянуть и описать небывалое, памятное всей столице наводнение 7 ноября, автор походя добавляет сочный штрих к образу своего героя. Выходит, Евгения, впавшего «в усыпленье // И чувств и дум» (ЕО, 8, XXXVII), ничуть не озаботило, что на улицах города беснуется водная стихия, и его возлюбленная, возможно, подвергается смертельной опасности.

Вне всякого сомнения, поэта подхлестывала бешеная спешка. Он даже не пытался представить себе, какие картины возникают под его пером.

Вот в строфе XL последней главы Онегин внезапно наведывается к Татьяне. Он идет по пустому дому среди бела дня, не встречая ни единого слуги, входит в покои дамы без доклада и застает ее «неприбранной», в слезах.

Изобразить настолько фантастичную ситуацию мог бы разве что простодушный разночинец, ни разу в жизни не сподобившийся визита к знатной особе. Мало-мальски смекалистый читатель обязан тут заподозрить, что безымянный муж Татьяны разорился дотла и вынужден был распустить свою многочисленную челядь. Или же Пушкин впопыхах не дал себе труда подумать, каким чудом жилище петербургского вельможи могло вдруг опустеть.

Что же касается скоропостижной развязки романа, Пушкин свое фундаментальное творение умудрился завершить, скажем прямо, обрывком анекдота из классической серии «вдруг муж возвращается домой». «Высочайшая драма Онегина — его страстная любовь к Татьяне — представлена на двух уровнях, трагическом и фарсовом, между тем как роман сводится в конце к комической ситуации: поклонника застает супруг его возлюбленной» 90, — отмечал Р. О. Якобсон.

Напомню, пушкинский сюжет, за вычетом дальнейших авторских разглагольствований, оканчивается так:

Честно говоря, читателю этой строфы впору обомлеть в тяжком замешательстве. Над его головой прямо-таки дамокловым мечом нависают слова В. В. Набокова о том, что «мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину» 91. Как следствие, оказаться сиволапым чурбаном, не доросшим до наслаждения пушкинским дивным величием, не очень-то приятно. Но и взахлеб хохотать над тухловатой шуточкой все-таки неловко.

Приходится мучительно гадать, что же собой представляет игривая развязка «Евгения Онегина», это могучий полет гениальной фантазии над бездной изысканного остроумия или плоская до оскомины пошлятина? Вправду ли это и есть величественный оселок, на котором всем нам надлежит оттачивать безупречный вкус? Судите сами, читатель. Я промолчу.

Даже самый краткий обзор высказываний о Татьяне N и Евгении Онегине, начиная с В. Г. Белинского и кончая Ю. М. Лотманом, увы, занял бы непозволительно много места. Поэтому рискну сослаться лишь на те мнения, которые сам целиком разделяю.

Как выразился В. О. Ключевский по праву человека, отрезвевшего от юношеской любви к Онегину, «это не столько тип, сколько гримаса, не столько характер, сколько поза, и притом чрезвычайно неловкая и фальшивая» 92. Тут, на мой взгляд, ни добавить, ни убавить.

При этом Татьяна оказывается вполне подстать своему возлюбленному. Справедливо отметил Д. И. Писарев, «ее любовь к Онегину, лопнувшая, как мыльный пузырь, была только подделкой любви, смешной и жалкой пародией на любовь, бесплодной и мучительной игрой праздного воображения» 93. Добавлю, что Татьяна в лицо называет Евгения «чувства мелкого рабом» (ЕО, 8, XLV), добивающимся ее взаимности из гнусных побуждений: «Не потому ль, что мой позор // Теперь бы всеми был замечен, // И мог бы в обществе принесть // Вам соблазнительную честь?» (ЕО, 8, XLIV). Безусловно она испытывает лишь чувственное влечение к смазливому мужчине, без малейшей примеси духовного родства и уважения, и даже объясняет напрямик, что считает его подонком.

Судя по хлесткой отповеди, заплаканная «княгиня N» ясно понимает, что предметом ее страсти служит не кто иной, как пустоголовый моральный урод, который со скуки убил одного друга, побоявшись выстрелить в воздух (как это часто делал его знакомый поэт Александр Сергеевич), а теперь он намерен опозорить своего давнего товарища, разрушив его семейное счастье. Это затяжное наваждение, эту мешанину чисто сексуального магнетизма и мстительного презрения Пушкин устами Татьяны называет любовью. Что самое интересное, никакого повода для рассуждений словоохотливый поэт на сей раз не усматривает.