Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Ошибки пушкинистов извинительны и вполне объяснимы. Исследователю, дышащему атмосферой постоянных умственных усилий, невозможно представить, будто выдающийся поэт способен посвятить свою жизнь чему-либо, кроме сосредоточенного раздумья над основами бытия, кроме пристального разглядывания лабиринтов человеческого сердца, кроме поиска небывалых путей в искусстве и постижения неизведанных истин.

Но вряд ли допустимо всерьез обсуждать идейное содержание, проблематику, стиль и композицию «Евгения Онегина» без учета того важнейшего обстоятельства, что в глазах самого Пушкина его творение являлось прежде всего выгодным коммерческим проектом, который пришлось поневоле и наспех свернуть ввиду грозящего падения прибыли.

Теперь пора окинуть свежим взглядом одно из наиболее возвышенных стихотворений Пушкина, сонет «Поэту» (1830):

Ни один исследователь не рискнул усомниться в том, что под видом высокомерной инструкции Пушкин здесь выписал утешительный и лестный автопортрет. С другой стороны, все стихотворение, от первой до последней строки, держится на жесткой проволоке дидактического каркаса, причем шкура выспренного пушкинского чучела уже изрядно трачена журнальной критикой.

Заявленная «принципиально декларативно» и носящая очевидные «романтические черты», как пишет, например, С. А. Фомичев, «новая позиция поэта-избранника, неподсудного современникам, свободного от сиюминутных житейских волнений» 110, при свете фактов оказывается сплошным лицедейством. Согласно помете в автографе, сонет окончен 7 июля 1830 г. (III/2, 1209). То есть он написан после майского письма Плетневу, где поэт наводит справки о падении читательского спроса в связи с разгромной статьей Булгарина, и перед сентябрьской лихорадочной вивисекцией заключительных глав «Евгения Онегина».

На таком биографическом фоне горделивые пушкинские строки выглядят удручающе фальшиво. «В этой гордости на самом деле нет решительно ничего благородного: во-первых, потому, что она совершенно бессмысленна, а во-вторых, потому, что она поддельна, как стоическое равнодушие голодной лисицы к недоступному винограду» 111, — безжалостно разъяснял Д. И. Писарев.

Пожалуй, самой отталкивающей чертой в облике Пушкина является даже не его хроническое двуличие, а то, с каким жалким нарциссизмом он в стихах лицемерил перед самим собой. Впрочем, можно даже предположить, что поэт истерически верил в собственную ложь, вполне можно понять его чувства и, в конце концов, посочувствовать ему.

Но когда человек громогласно проповедует принципы, которых в жизни отнюдь не придерживается, это вообще-то называется ханжеством. Доверять ханжеским излияниям глупо, даже если они зарифмованы. Наиболее щадящим выглядит предположение о том, что Пушкин был крайне малодушен и слеп, а потому искренне утешался, прихорашиваясь перед кривым зеркалом своего сонета.

Однако тут нельзя умолчать о заметке С. Е. Раича в «Галатее» за 1839 г., где говорится: «Я всякий раз чувствую жестокое угрызение совести, — сказал мне однажды Пушкин в откровенном со мною разговоре, — когда вспоминаю, что я, может быть, первый из русских начал торговать поэзией. Я, конечно, выгодно продал свой Бахчисарайский Фонтан и Евгения Онегина, но к чему это поведет нашу поэзию, а может быть, и всю нашу литературу? Уж, конечно, не к добру. Признаюсь, я завидую Державину, Дмитриеву, Карамзину: они бескорыстно и безукоризненно для совести подвизались на благородном своем поприще, на поприще словесности, а я? — Тут он тяжело вздохнул и замолчал» 112(выделено автором). Едва ли можно подвергнуть сомнению свидетельство Раича, отличавшегося чрезвычайной щепетильностью, а комментировать откровения Пушкина, пожалуй, излишне.

Эффектный облик не требующего наград свободного «взыскательного художника», который бесстрастно презирает «суд глупца» и мнение толпы, при знакомстве с реальным Пушкиным целиком вывертывается наизнанку.

Близко знавший поэта М. А. Корф писал в мемуарах: «Пушкин смотрел на литературу как на дойную корову» 113. Можем ли мы доверять этому мнению желчного недоброжелателя, пусть даже он был однокашником поэта, затем соседом по дому и «знал его короче многих» 114? Сравним шокирующие слова Корфа с тем, как высказывался о писательском ремесле сам Пушкин.

В начале 1824 г. поэт пишет брату из Одессы: «Были бы деньги, а где мне их взять? что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому нибудь В. Козлову, которому льстят и Петербургские знакомства, а человек не много порядочный презирает и тех и других. Mais pourquoi chantais-tu? [26] Но почему ты пел? — франц . на сей вопрос Ламартина отвечаю — я пел как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит — за деньги за деньги, за деньги — таков я в наготе моего Цинизма» (XIII, 85).

Кстати, к тому времени «основоположник реализма» и автор «энциклопедии русской жизни» уже закончил две главы «Евгения Онегина» — как сказано в конце письма, «это лучшее мое произведение» (XIII, 85).

А в письме А. Х. Бенкендорфу, написанном около 27 мая 1832 г., Пушкин мимоходом объяснит, исчерпывающе и внятно, зачем вообще в его понимании люди пишут книги: «Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, т. е. торговое » (XV, 205, выделено автором).

Как видим, вряд ли уместна традиционная слепота пушкинистов, с которой они верят велегласным рифмованным заявлениям Пушкина об абсолютной свободе его вдохновения. Столь же нелепа и жеманная стыдливость, мешающая исследователям увидеть, в какой мере на творчество поэта повлияли его финансовые аппетиты.

Автопортрет возвышенного небожителя, бессребренника и романтического жреца позии, патетически выписанный Пушкиным, на деле оказывается убогой ложью.

Что всего тягостнее, на долю Пушкина выпало, при всем его глубочайшем презрении к людям, целиком зависеть от чужих мнений и кошельков, а потому подлаживаться к нехитрым вкусам «толпы». Вот в чем состояла неизбывная, исподволь разъедающая душу, всежизненная драма Пушкина, хотя ее горькой глубины сам поэт не сумел вполне осознать. Наделенный чудовищным себялюбием, он имел все основания себя презирать, но кое-как обретал душевный уют благодаря позерству.