Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Хорошо известна пометка, сделанная им в конце 1826 г. на полях статьи П. А. Вяземского «О жизни и сочинениях В. А. Озерова». На утверждение о том, что всякий писатель обязан «согревать любовию и добродетелью и воспалять ненавистию к пороку», Пушкин резко возразил: «Ничуть. Поэзия выше нравственности — или по крайней мере совсем иное дело». И добавил: «Господи Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтическая сторона» (XII, 269).

Можно даже не обсуждать неуклюжую правоту Вяземского и чисто пушкинскую однобокую категоричность ответной реплики, не предназначенной для печати. Достаточно того, что цензоры, публика и критики придерживались прямо противоположного мнения, и Пушкину с этим приходилось неукоснительно считаться.

Составляя сборник своих стихотворений летом 1825 г., он исключил из рукописи вольный перевод из Парни 123«Платоническая любовь» («Я знаю, Лидинька, мой друг…», 1819) и приписал на полях: «Не нужно, ибо я хочу быть моральным человеком» (II/2, 1061). Хотя казалось бы, Господи Суси, какое дело поэту до того, что иные чопорные глупцы сочтут его игривое стихотворение предосудительным?

Конечно же, существует принципиальная разница между тем, чтобы на деле являться «моральным человеком» и казаться таковым «почтеннейшей публике», однако Пушкин в своей пометке подразумевал именно второе. Казаться , а не быть .

«Как бы ни протестовали мы против докучного вмешательства цензуры в пушкинское слово, ущерб нельзя объяснить лишь одной свирепостью цензорского красного карандаша. Зная об этом вредоносном карандаше, поэт, как известно, старался заранее умиротворить его: он осуществлял свою собственную превентивную цензуру » 124(выделено автором), — отмечал Р. О. Якобсон.

По его словам, исследование черновиков Пушкина позволяет выявить совершенно однозначную закономерность: «Всякий, кто имел дело с пушкинскими рукописями и прослеживал творческую историю его отдельных стихов, знает, сколь часто в процессе создания и совершенствования произведений поэт постепенно смягчал или вычеркивал те места, которые могли шокировать официальную цензуру или общественные круги» 125.

Суммируя высказывания Соболевского и Якобсона, получаем, что «большой практик» старательно подчищал свои произведения, осуществляя «превентивную цензуру». Вот эта логическая операция сопоставления фактов, простая, как дважды два, для пушкинистов абсолютно непосильна.

«У Пушкина прямо поражает бьющее в глаза несоответствие между его жизненными переживаниями и отражениями их в его поэзии» 126, — дается диву В. В. Вересаев.

Увы, ровным счетом ничего поразительного и загадочного нет ни в пушкинской боязливой самоцензуре, ни в почтительной слепоте исследователей.

Уместно еще раз вспомнить о том, какой неожиданностью для Пушкина стали нарекания критиков в адрес героя «Кавказского пленника», не проявившего сочувствия к погибшей черкешенке 127. Поэт, наделивший персонажа поэмы собственной «холодной душой» (XII, 303), просто не сообразил, что утонувшая девушка заслуживает хотя бы нескольких соболезнующих слов, и даже не представил себе, какой гнетущий осадок в душе читателя оставит ледяное бессердечие автора.

Сделанное им в 1822 г. признание, «я не гожусь в герои романтического стихотворения» (XIII, 52), надо полагать, стало важным рубежом его творческой эволюции. Пушкин осознал, что не может позволить себе роскошь быть искренним перед читателями, честно изображая свой черствый эгоцентризм и «преждевременную старость души» (XIII, 52). Осмелившись раскрыть перед благонравной публикой содержимое своего «пустого и холодного сердца» 128без прикрас, поэт рисковал бы фатально утратить ее симпатии.

Точно так же под запретом оказалось его действительное отношение к прекрасному полу и к любви.

По выходе из Лицея Пушкин обогатился новыми впечатлениями, в том числе за счет пьяных оргий с женщинами легкого поведения, оплаченных из тугого кошелька 129его нового друга, щедрого богача и лихого бисексуала Н. В. Всеволожского.

Соответственно, в стихотворении «Прелестнице» (1818) поэт декларирует похвальное отвращение, испытываемое им к жрице продажной любви:

Отменно забавной перепоэтизацией лучится выражение «роковой ответ». Подразумевается, что целомудрие юного Пушкина чревато для злополучной девицы несмываемым позором и близкой гибелью.

Концовка стихотворения пышет праведным негодованием:

На диво высоконравственное произведение увидело свет в журнале «Невский Зритель», затем, все так же испытывая похвальную склонность выглядеть « моральным человеком », Пушкин включил его в оба прижизненных собрания стихотворений 130.

Тем не менее, спускаясь на грешную землю с парнасских высот, темпераментный поэт отнюдь не читал гордых отповедей проституткам, наоборот, часто и охотно пользовался их услугами. Примечательно, что суровое обличение продажной прелестницы датируется 1818 годом, когда Пушкин, по свидетельству А. И. Тургенева, «целый день делает визиты блядям» и в результате подцепляет гонорею 131.

Неоднократные упоминания современников о приключениях Пушкина в домах терпимости не приходится считать домыслами и сплетнями. В его письме, посланном в 1828 г. Е. М. Хитрово, читаем: «Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки, — это и гораздо короче, и гораздо удобнее» (XIV, 32, 391 — франц .).

Такое игривое признание вряд ли может вызвать иные чувства, кроме брезгливости, если не знать о его подоплеке. Конечно же, нас должно восхищать жертвенное благородство, с которым поэт старался отвадить от своей персоны безнадежно и пылко влюбленную в него «Лизу голинькую» (XIV, 140). Мы не смеем предположить, что Пушкин грязно потешался над ней, будучи морально недоразвитым до такой степени, что с веселым удовольствием наносил боготворившей его женщине душевную рану.

Нельзя усомниться, насколько драгоценна любая деталь в биографии великого поэта. Следовательно, придется побороть досадное смущение и продолжить ознакомление с фактами. На нелицеприятные скрижали истории занесено свидетельство о том, что Пушкин до женитьбы часто посещал самый фешенебельный публичный дом в Санкт-Петербурге, а владелица заведения, «благонравная Софья Евстафьевна жаловалась на поэта полиции, как на безнравственного человека, развращающего ее овечек» 132.